На площади они столкнулись с пожилой дамой в платье с рюшами, которые когда-то были белыми, а теперь напоминали пожелтевшие лепестки. Женщина протянула Эвелин корзинку с яблоками. Плоды были глянцевыми, как восковые муляжи. – Новые жители? – её голос звучал, как скрип качелей на ржавых цепях. – Добро пожаловать в Шэдоувейл-Хейвен. Здесь всё… особенное.
– Спасибо, – Эвелин улыбнулась, взяв яблоко. Когда они отошли, она прошептала: – Видишь? Люди тут добрые.
– Ага, – Шарлотта показала на обратную сторону плода. Червоточина извивалась к центру, как змея, а под кожурой что-то шевелилось. – Только снаружи гниль не видна.
На обратном пути они прошли мимо кладбища. Ворота скрипели, будто приглашая в гости, а на одной из могил Шарлотта заметила игрушечного медвежонка. Лента на его шее выцвела, но надпись можно было разобрать: «Анне, ХХХХ-ХХХХ. Любимой дочери». Рядом валялась ракушка, точь-в-точь как та, что теперь лежала в её кармане.
– Анна… – пробормотала она, вспоминая крик из видения.
– Что? – Эвелин насторожилась, и её взгляд метнулся к могиле.
– Ничего.
Перед сном Шарлотта нашла в ящике комода старую фотографию: отец обнимал её на пляже, шестилетнюю, в платье с ракушками. На обороте почерком матери: «Монреаль, 2010. Последнее лето».
Она разорвала снимок, но не выбросила обрывки. Спрятала под матрас, как зарок: не стать ни Эвелин с её гневом, ни отцом с его сладкой ложью. А когда легла, услышала, как по стене за шкафом заскреблось что-то мокрое.
– Я тебя видела, – прошептала Шарлотта в темноту. – Что тебе нужно?
В ответ запел колокол на церкви. И смех – детский, мокрый, полный тоски.
Следующее утро выдалось таким же серым и туманным, как и предыдущее. Туман, словно живой, обвил дом плотным саваном, пробираясь сквозь щели в рамах и оседая на коже ледяной росой. Шарлотта чувствовала себя разбитой и уставшей, словно провела всю ночь в кошмаре. Её веки отяжелели, а в висках пульсировала тупая боль – словно кто-то водил иглой по нервам. Она старалась не вспоминать о смехе, раздававшемся из углов комнаты, или о мокром отпечатке детской ладони на окне, но эти образы преследовали ее, не давая покоя.
– Доброе утро! – весело сказала Эвелин, заходя в комнату Шарлотты с подносом, на котором дымилась овсянка с ягодами. Она выглядела свежей и отдохнувшей, словно ночной кошмар ее не коснулся. – Пора вставать. Сегодня твой первый день в новой школе.
Шарлотта застонала и натянула одеяло на голову. Запах корицы и подгоревшего молока вызвал тошноту. – Не хочу идти в школу.
– Глупости. Тебе нужно завести новых друзей и наладить свою жизнь, – ответила Эвелин, стаскивая с нее одеяло. Она произнесла это так, будто «наладить» значило стереть все, что было до Шэдоувейл-Хейвена.
Шарлотта неохотно поднялась с кровати и пошла в ванную. Посмотрев в зеркало, она увидела бледное лицо с темными кругами под глазами. Она выглядела так, словно уже столкнулась с призраком, и, возможно, так и было.
Школа Шэдоувейл-Хейвена оказалась старым зданием в готическом стиле с витражами, изображающими древо познания. Атмосфера внутри была гнетущей и удушающей, словно стены хранили в себе истории прошлых лет. Железные ворота, покрытые патиной, скрипели, словно предупреждая: «Вход для отчаянных».
– Добро пожаловать в академию Святого Игнатия, – объявила учительница с лицом восковой куклы. Её голос звучал как скрип пергамента. – Основана в 1890 году семьёй Хартвиков.
