Север. Тишина. Древние языки. Руны. Математика. Не густо. Но это было больше, чем ничего.
Эвелин уже собиралась уходить, поблагодарив администратора, когда та добавила: "Постойте. Кажется, он оставил что-то в старом архиве кафедры. Какие-то коробки с заметками. Никто их так и не разобрал. Хотите взглянуть? Все равно их скоро спишут на утилизацию."
Сердце Эвелин дрогнуло. "Да," – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – "Да, пожалуйста. Я бы взглянула."
Архив кафедры оказался пыльной кладовкой под лестницей. Несколько металлических стеллажей, забитых папками и коробками. Администратор указала на угол. "Вот, кажется, его. С пометкой 'Т.Х.'".
Несколько картонных коробок, покрытых слоем пыли. Эвелин открыла верхнюю. Внутри – тетради, исписанные убористым почерком Хасана, распечатки с формулами, схемы, напоминающие одновременно лингвистические древа и фрактальные узоры, книги на языках, которых она не знала. И среди всего этого – небольшой блокнот в кожаном переплете.
Она осторожно открыла его. На первой странице – цитата, написанная от руки: "Язык – это вирус. Но кто программист?" А ниже – координаты. Географические координаты места далеко на севере. И одно слово: "Молчание".
Коробки с архивом Тамира Хасана стояли на полу кабинета Эвелин, как нераспечатанные ящики Пандоры. Пыльные, картонные, пахнущие старой бумагой и чем-то еще – едва уловимым ароматом чужой, давно затихшей мысли. Несколько дней Эвелин не решалась к ним прикоснуться глубоко, ограничиваясь сканированием и первичной каталогизацией содержимого для официального отчета (под предлогом изучения "исторических лингвистических архивов"). Но теперь, когда двери Института были заперты до утра, а город за окном погрузился в свою неоновую дремоту, пришло время для настоящего погружения.
Она работала при свете одной настольной лампы, создававшей интимный круг света на столе, оставляя остальную часть кабинета в глубокой тени. Рядом тихо гудел терминал, готовый к анализу и поиску. Она начала с кожаного блокнота. "Язык – это вирус. Но кто программист?" Цитата была ключом, лейтмотивом, проходящим через все записи Хасана.
Его почерк был смесью каллиграфической точности и внезапных, почти нечитаемых всплесков – будто мысль обгоняла руку. Тетради были заполнены не только текстом, но и сложными диаграммами, где лингвистические древа переплетались с математическими формулами, структуры предложений накладывались на схемы квантовых полей, а древние руны соседствовали с фрагментами программного кода. Это был разум, работающий на стыке дисциплин, на грани гениальности и безумия.
Эвелин сканировала страницы, используя программу оптического распознавания и лингвистического анализа. Она пыталась вычленить основные концепции. Хасан был одержим идеей, что язык – это не просто инструмент коммуникации, а фундаментальная операционная система человеческого сознания. Нечто, что не возникло само по себе, а было… внедрено? Или эволюционировало по заранее заложенному алгоритму?
Он писал о "глубинном синтаксисе", общем для всех языков, но видел в нем не универсальную грамматику Хомского, а скорее… машинный код реальности. Он утверждал, что определенные звуковые частоты, грамматические конструкции, даже отдельные слова обладают "резонансной частотой", способной влиять на нейронные сети, перепрограммировать их.
