Толкования - страница 15

Героиня ждет от этого «не задаром» невозможного, что сама же чувствует и сердится: слово «за деньги» остается неизбывно чужим, безразличным.

Но еще более усугубляется эта сложная структура посредничества тем, что Василиса не может передать в словах то, что хочет, – свои чувства. Она диктует лишь самые начальные строки, а все остальное Егор сочиняет сам. Так что письмо не столько открывает, сколько скрывает. Слово поэтому дано здесь как чужое слово, как что-то всецело рассудочное. Даже в первых строчках, диктуемых самой Василисой, мы видим шаблонное и ничего не выражающее приветствие: «Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо…». Важно, то, что даже и здесь присутствует вертикальная иерархия: героиня сначала обращается к зятю «по старшинству», а затем к дочери, которую называет официально – по имени-отчеству.

Отсебятина Егора, навеянная солдатским прошлым его самого и швейцара, – это перефразированный воинский устав, представляющий собой предел формальной регламентации жизни и иерархических («вертикальных») отношений.

К образу чужого слова относятся еще иностранные наименования лечебных процедур во II главе.

При отправке и при получении письма повторяется одна и та же ситуация. Василиса после того, как продиктовала первую фразу, «заплакала. Больше ничего она не могла сказать». Ее дочь, прочитав первые строки, «больше не могла; для нее было довольно и этих строк, она залилась слезами…».

В обоих случаях слезы приходят на смену (или, точнее, на помощь) словам. Этот повтор слезной ситуации говорит о том, что именно слезы как наиболее адекватная форма выражения чувств будто бы дошли по адресу, передались от матери к дочери, миновав всю словесную рассудочную шелуху, сочиненную Егором.

Слово в произведении Чехова на уровне сознания героев обнаруживает принципиальную свою беспомощность, искусственность, фальшь, неспособность выразить чувства. По точному утверждению В. И. Тюпы, «речь здесь – мнимое средство общения» (В. И. Тюпа. Художественность чеховского рассказа. М., 1989. С. 29). Это изображенное слово, слово как предмет. В качестве участника рассказываемых событий и посредника это, как уже отмечалось, чужое слово. Но мы встречаемся здесь со словом на уровне события рассказывания, изображающим, художественным словом. Это слово принадлежит не сознанию героя, а сознанию читателя. Именно в нем происходит встреча слез матери и дочери. Ведь от сознания героев эта встреча ускользает. Поэтому можно сказать, что чтение рассказа схватывает путь письма не только как реальное, но и как символическое событие, восстанавливающее разорванную целостность мира.

Такое «оптимистичное» прочтение этого печального рассказа отчасти подтверждается названием и неслучайностью введения темы праздника и чуда. Этим чудом, совершающимся вопреки ожиданию, является происшедшая в читательском горизонте встреча.

Рассмотрение рассказа Чехова подводит ближе к пониманию событийного характера чтения. Святочная история становится в символической плоскости произведения событием возвращения времени на природный круг бытия. Но это осуществляется как усилие, победа, как итог ценностного спора. Причем именно этот ценностный спор и делает «осязаемым» происходящее: инкарнация, «сбывание» смысла чеховского рассказа – это возвращение