Она не смотрела на часы ни разу до этого, когда вот так просыпалась среди ночи. А тут посмотрела. Почти половина второго. Она опять пошла в кухню. Оставаться в постели не было никакой возможности. Вздохнув, она снова отодвинула стол от окна и положила руки на подоконник. За окном начинался снегопад. Пустырник и свеча, значит. Что ж, наверное, стоит попробовать.
Снег падал сначала редко и мелко. Но довольно быстро он разошелся и стал сыпать во всю правду. И когда Тони взял в лапы свой музыкальный инструмент, снег уже просто валил.
Тони выпустил мелодию из соломинки прямо в снег. Он стоял поодаль и, слушая, представлял, каково это – сидеть на окне, смотреть на снегопад и наполнять его единственными звуками? Хотя нет, единственными они не были. Ночь погасила все шумы, оставив для них только один. Шорох падающего снега. Его было слышно между звуками мелодии Тони. А она звучала так, что казалось, она наслаждается зрелищем не меньше, чем они. Даже, пожалуй, больше, пришло ему в голову – они ведь только смотрят на снег, а она плывет, парит, струится прямо там, в нем. Он на мгновение увидел, почувствовал себя на ее месте. Это видение буквально отпечаталось в его голове. Врезалось. Как моментальное фото. Он почувствовал снег. Снег. И звук. Это было так странно. Вот он стоит в своем пледе-коконе в дверях. А вот он, звуча, пронзает снежную взвесь среди света фонарей. Секунду…
Он потряс головой. И посмотрел вниз. Тони стоял рядом, заглядывая ему в лицо снизу вверх своими лучистыми добрыми глазами. Окно закрыто. В кухне уже начало теплеть. Он снова потряс головой, развернул плед и взял Тони за лапу. Или это Тони взял его за руку и повел из кухни в комнату. Спать. Спать. Определенно спать.
Пустырник навевал на нее воспоминания почему-то из детства. Кабинет участкового педиатра. Почему-то. От запаха, поэтому, сделалось не по себе. А вот свеча вела себя хорошо. Пару раз затрещала только, в ванной и в коридоре. Но, в общем, ничего ей, свече, в ее квартире не показалось подозрительным. К вечеру она даже как-то успокоилась. А троекратный удар по пустырнику дал ей почти уверенность в том, что это да, это нервы. Это работа все и теперешнее ее отсутствие. Это все подавленность и нервотрепка последних трех месяцев, когда все тряслись в полном неведении. Кто хочешь взвоет. Значит теперь она попьет пару недель травку, успокоится, отоспится, и ее жизнь снова войдет в свое русло. Да. Отоспится.
– Игры разума, – задумчиво произнесла мама в ответ на его рассказ.
– Фильм такой был, – вспомнил он.
– О чем?
– Математик гениальный там с ума сошел, – больше он ничего не помнил оттуда.
– А-а. Понятно. Я знала подобную историю лично. Кино получилось бы очень грустным, – покачала головой мама.
– Математика, – пожал он плечами и покивал. – Опасное дело. Мне это не грозит. Да и Тони не допустит таких суровых побочек. Правда, Тони? – улыбаясь еноту, спросил он.
Тони попрыгал на месте, счастливо лучась голубыми глазами, и вернулся к витрине аптеки, где светящийся зеленый крест теперь обрамляли разноцветные снежинки, мигающие на разные лады.
– Но это было… удивительно, – последнее слово он почти прошептал.
– Долго это продолжалось? – поинтересовалась мама.
– Нет. Секунда. Вспышка. Но, – и он замолчал.
– Что – но? – спросила мама, не дождавшись продолжения.
– Понимаешь, – он пытался сформулировать. – У меня на днях возникло такое предположение, что Тони – не сочинитель. Он исполнитель. Он выбрал меня, чтобы пойти и жить у меня. А мелодия выбрала его, чтобы он выпустил ее. Выпускал. Частями. Зачем-то… – он замолчал, глядя, как в окне жилого дома с аптекой на первом этаже в каком-то диком темпе сменяются цвета огней. – Как так можно жить?!
