Тревожность. В поисках источников наших страхов - страница 9

Мне было тогда шесть или семь лет. Несколько недель, как только гас мой ночник – улыбающаяся луна, я одержимо пытался понять, как будет выглядеть моя смерть. Мои попытки всегда приводили к тому, что я терял контроль над своими мыслями, паниковал, чувствовал, как будто бесконечно куда-то падаю. Я никак мог себе представить, что такое «смерть», или, если быть более точным: не мог осознать, что я когда-нибудь полностью исчезну, как будто меня никогда не существовало. Друзья в школе объяснили, что их бабушка и дедушка наблюдают за происходящим с небес. Я не понимал, как это. На чем они там сидят? И разговаривают ли они с пролетающими мимо космонавтами и космическими туристами? И если да – на каком языке? И самый главный вопрос: что они едят? Когда я однажды спросил отца, как он представляет себе смерть, он ответил: никак. Задумавшись об этом, я понял, что ни один взрослый никогда не говорил о смерти и даже не думал о ней. Они следовали той же стратегии выживания, что и Вуди Аллен, который однажды сказал, что не боится смерти. Он просто не будет присутствовать, когда она придет. Тень смерти всегда сопровождает нас, мы просто игнорируем ее.

В этом первое отличие страха животного от страха человека: в отличие от животного человек с раннего возраста сознает свою неизбежную конечность. Мы обязаны этим нашей более развитой лимбической системе, которая отвечает за наши эмоции, и нашей более крупной префронтальной коре, которая обеспечивает нашу способность мыслить абстрактно и пользоваться языком. Без языка невозможно концептуализировать мир, формировать и понимать абстракции. Другие приматы также демонстрируют много признаков сознания. Но чего у них нет, так это языка для формирования абстрактных мыслей и идей^>9. Мы, люди, единственный вид, живущий с абсурдным осознанием того, что мы умрем. Со времен римского поэта и философа Лукреция страх смерти рассматривался как первичный страх, из которого происходят все другие страхи. Я думаю, нам следует быть немного более точными: смерть действительно является источником первобытного страха, но настоящий страх касается нашей беззащитности, того, что наша жизнь конечна, и нас подстерегают старость и смерть. Поэтому возникает любопытная ситуация, что, с одной стороны, мы, люди, живем в большей безопасности, чем почти все другие виды животных, и все же испытываем больше страха, потому что мы всегда помним, что наша жизнь конечна, хрупка и относительна.

Перейдем ко второму отличию. Вернемся к моим детским попыткам понять, как будет выглядеть моя смерть, к тому, что мы все делаем ежедневно: мы используем наше воображение и пытаемся выразить словами то, что мы думаем или чувствуем. Этим мы также обязаны нашей высокоразвитой префронтальной коре. У зеленых мартышек существует набор сигналов бедствия, большие синицы издают тревожный крик, когда к ним подползает змея. Но это конкретное «использование языка» касается лишь того, что происходит здесь и сейчас. Чего животные не могут, так это создавать или передавать абстракции, они не способны передавать своим собратьям даже простейшую информацию о прошлых или будущих событиях. В то время как миндалевидное тело в основном занимается обнаружением угроз и выработкой гормонов, обеспечивающих наиболее благоприятную физическую реакцию, наша префронтальная кора всегда занята интерпретацией нашего поведения, мыслей и воспоминаний, а затем созданием на основе этих элементов понятного единства, которое присутствует в нашем мозгу в течение всего дня. Без префронтальной коры нет сознания