Туанетт. Том 2 - страница 17

Апрельское солнце призывно светило в окно, и Ёргольская решила приоткрыть окно, но рама не поддавалась. Оставив её в покое, она спустилась и направилась в сени.

– Пришёл Федул – тепляк подул, – заметил камердинер Фока. – Считайте, барыня Татьяна Александровна, весна пришла, да снег исчезает с такой скоростью, что скоро трава кругом зацветёт. Одним словом, апрель полновластно вступает в свои права!

– Вы правы, Фока Демидыч, уже так и хочется прогуляться по «прешпекту».

– Приятной прогулки!

– Благодарю вас.

Настроение с утра было хорошее. С той минуты, как она появилась в Ясной, дворник тщательно очищал парадную дорогу, и поэтому идти было легко. Весенний тёплый ветерок обвевал её теплом, и она, незнамо почему, ощутила такую радость, словно чувствовала: сейчас произойдёт что-то необыкновенное. Вдруг она увидела знакомый тарантас. «Кто же едет в нём?» – подумала она. Занятия в университете ещё не закончились, но додумать она не успела, увидев, как молодой человек чуть ли не на ходу выскочил из экипажа, и она оказалась в объятиях дорогого племянника.

– Лёвочка, душа моя, что произошло? Или тебя раньше времени отпустили?

– Нет, братья Сергей и Митя оканчивают учёбу в университете, а мне учёба надоела. Я принял решение совсем оставить это учебное заведение, заняться хозяйством в своей любимой Ясной Поляне. А главное – больше никуда не уезжать. Казань так надоела мне, что я не захотел оставаться в ней ни одной лишней минуты. И я безмерно рад, что тут же встречаю свою дорогую и любимую маленькую Туанетт.

Он обнял её, чуть ли не взял на руки и целовал, целовал, а Ёргольская от несказанного счастья зарделась, и они пошагали к дому. Она заметила, что Леон осунулся и похудел.

– Ты не болен, мой мальчик? – заботливо спросила она.

– Чуть-чуть приболел, но уверен, что скоро всё будет хорошо!

– У тебя, случаем, не чахотка? – снова с тревогой поинтересовалась она.

– Пустяки, тётенька. – Лёва явно не желал рассказывать ей о болезни, но, заметив с её стороны серьёзную озабоченность и, видимо, поняв, что она не успокоится, пока не узнает, вручил ей тоненькую тетрадь и попросил прочитать первую страницу его дневника.

17 марта 1847 года Леон записал: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Я получил гаонарею оттого, отчего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой уже давно поставил ногу; но никак не мог перевалить туловище (оттого, должно быть, что, не обдумав, поставил левую вместо правой). Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, у меня нет прислуги, мне никто не помогает – следовательно, на рассудок и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел: беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души…»

Ёргольская была в шоке. Она толком не знала, что это за болезнь. Ходили слухи, что винят в ней распутных дам. «Ладно Пелагея, но почему господин Юшков не захотел поговорить с Лео ном и не предостерёг его от этого дурмана? Теперь поздно локти кусать, надо ему как-то помочь, а как?» Этого она не знала. Она решила в ближайшее время обратиться к знакомому штаб-лекарю Франциску Карловичу Бееру. Может быть, он что-то посоветует! Сам же Леон, видимо, по молодости лет серьёзного значения этой болезни не придавал, выполняя курс лечения, назначенный университетским эскулапом. В Казань, вероятнее всего, по этой же причине он не хочет возвращаться. «Ах, господа Юшковы, сколько в вас надменности и фарисейства», – подумала с горечью Ёргольская.