Я воочию увидела, что такое немецкая дисциплина: карточная система, контроль каждого произнесённого слова (звонки записывались), штрафы и лишения премий за малейшие нарушения, перерывы строго регламентированные, планирование отпуска за семь-восемь месяцев. Все вздрагивали при упоминании имени главного. Он наведывался в берлинский офис с завидной периодичностью и самолично контролировал порядок. Для понимания, что он за человек, никто не описывал его внешность, не называл черты характера – рассказывали одну лишь историю. Однажды он привычно делал обход по офису и увидел мобильный на столе у одного бедолаги. Экран не подавал признаков жизни, но директора это не остановило. Он быстро приблизился к субъекту, нарушившему предписания, взял объект, не имевший права присутствовать на поверхности рабочего стола, открыл окно и избавил от «хаоса» всех присутствующих. После таких историй автоматически прибавлялась мотивация соблюдать правила и искать новое место.
Через три месяца мою жизнь кардинально изменили две полоски на тесте. Это не был сюрприз, наоборот, я ждала аиста с нетерпением. Я очень хотела ребёнка. На чужбине это желание достигло неимоверных размеров. Казалось, я смогу малышу отдать всё, что не тратилось и уже вырывалось наружу. Видимо, нерастраченного тепла было слишком много для одной крохи, ибо врач, фрау Хампель, с восторгом сообщила, что у меня там два бамбинос…
Меня ждали частые походы на осмотры. Как объясняла гинеколог, нормально, когда на одну мамашу один ребёнок, а я – аномалия. Надо вдвойне себя беречь, вдвойне внимательно наблюдать за течением беременности. Примерно с третьего месяца я поняла, что она имела в виду. Сильного токсикоза не испытывала, но был период, когда могла есть только круассаны и апельсины. Вскоре стала замечать, что мне не хватает кислорода: иногда не могла надышаться в открытое окно. Расхождение тазовых костей сопровождалось адской болью, которая, по мнению медиков, не являлась поводом для беспокойства. Иногда я приходила домой в слезах, потому что каждый шаг сопровождался резким уколом. Кроме бесполезного поддерживающего пояса, мне ничего не прописывали. Со временем боли стихли, но к размеру S я так и не вернулась.
На двенадцатой неделе меня послали на УЗИ. Но не на обычное, а со спецэффектами. С нормальной беременностью такое делают по желанию, а меня, аномалию, даже не спросили. Врач измерил кости моих малышей, чтобы понять, есть ли предрасположенность к хромосомным патологиям. Меня ждал первый в жизни такой силы шок. Длина носовой кости у обоих малюток была ниже нормы. Это означало вероятность в 75 %, что оба или один ребёнок родится с синдромом Дауна. Мне объяснили, что есть несколько вариантов – ничего не делать, что-то делать или проверять наверняка. Тест же, который определял, есть патология или нет, в одном случае из ста приводил к выкидышу. Теперь стало ясно, почему этот скрининг назначают на сроке одиннадцать – четырнадцать недель. Отказавшись от психолога, я попросила, чтобы проверяли. Провести процедуру удалось лишь с одним ребёнком, до второго не удалось добраться. Результат обещали дать примерно через неделю…
Ожидание приговора имело интересный побочный эффект. Трава как будто стала зеленее, а небо – бирюзовее. Уличные музыканты на Жандарменмаркт[2] заставляли плакать свои скрипки сильнее привычного. Оголтелые туристы на пивосипеде не так уж и раздражали. Раньше двенадцать молодцов, как правило англичан, старательно крутившие педали деревянной барной стойки на колёсах, выводили меня из равновесия. Спереди крепилась большая бочка пива, из которой без устали наполнялись огромные кружки. Потребляя янтарную жидкость, ездоки орали так громко, что хотелось их всех сбросить в Шпрее
