В отличие от папы, она никогда не забывала, что у меня есть собственные потребности, стремления и планы. Что у меня есть душа.
А сейчас мамы нет. И я нигде не могу ее найти. Ее нет даже там, под горкой земли, которую я сегодня так усердно украшала неживыми цветами. Ее нет. Я одна.
Остаться в одиночестве — самое страшное, что может случиться с человеком.
На глаза наворачиваются слезы.
Ухожу из шумного торгового центра и, засунув руки в карманы худи, ни с чем бреду к площади.
Давно стемнело, зажглись фонари и окна окрестных зданий, теплый воздух, наполненный сладко-горькими ароматами цветов, колышется над остывающим асфальтом.
Мама любила цветы, и после ее смерти город украсили тысячи клумб, на фоне которых теперь фотографируются счастливые молодожены.
Легкий ветер раздувает ворохи конфетти у ступеней Дворца бракосочетания, гонит блестки по дорожкам и посыпает ими газоны. В призрачном свете неоновых ламп вокруг сияет и переливается вся земля.
Папа устал бороться с традицией взрывать возле ЗАГСов хлопушки, но людям так важно верить в сказку со счастливым концом под названием «Они жили долго и счастливо...»
Мне нестерпимо хочется обнять папу, сказать, что он не одинок, что я понимаю его боль и никогда не доставлю беспокойства. А горожане ценят его старания и не верят заказным статьям продажных журналистов.
Я обещала Кате и себе, что буду избегать это место, но ноги сами идут к полуразрушенной лестнице за фонтаном. Знаю, кто мне нужен рядом прямо сейчас. Знаю, кому под силу отвлечь меня от ужасающей скорби.
К счастью, под лестницей никого не оказывается.
— Ух, ладно! — Я словно просыпаюсь. Только что я металась по площади в поисках едва знакомого сопляка и придурка в надежде, что он меня утешит. Смеюсь и плачу, а слезы, нашедшие выход наружу, текут и текут.
Опускаюсь на пустую, окруженную кустами шиповника скамейку, вдыхаю медовый запах ягод и смотрю в черное небо с еле заметными точками звезд. Но тут же слышу шаги, замираю в ожидании и узнаю силуэт.
Харм.
Он открывает кофр, достает гитару и вешает на плечо. Опирается спиной и подошвой ботинка о разрисованную граффити стену и начинает петь:
— I am the key to the lock in your house
That keeps your toys in the basement
And if you get too far inside
You’ll only see my reflection.*
Он не прав, с английским у меня порядок. От текста этой песни становится жутко и тошно, возникает желание сбежать и спрятаться, но вместо этого я еще крепче прирастаю к скамейке.
Проходящие мимо люди бросают в кофр деньги, чистый голос Харма возносится еще выше и срывается на хрип:
— And either way you turn
I’ll be there
Open up your skull
I’ll be there
Climbing up the walls.**
Он продает за гроши свою душу, даже его поза похожа на позу снимающейся шлюхи.
Меня находит и пронзает его взгляд, и по спине пробегает холодок.
Харм зажимает последний аккорд, кивает мне и улыбается. В свете фонаря его улыбка кажется дьявольской.
Да что же со мной такое, откуда приступы паранойи? Он — просто мальчик, с которым у меня случилась глупая, но приятная интрижка. Почему бы снова не скоротать с ним время за болтовней ни о чем?
Харм стаскивает с плеча ремень, прислоняет гитару к раскрашенному бетону, подходит ко мне, садится рядом и тихо спрашивает:
— Что случилось? Почему ревешь?
Воздух покидает легкие, голова кружится.
— Да так. — Я разглядываю свои руки. — Тяжелый день.
