— И поэтому ты искала меня?
Хочу возразить, но не делаю этого. Я ведь действительно искала именно его.
— Не пойми неправильно. Мне просто нужно с кем-нибудь поговорить.
— Ну тогда говори, — отзывается он без всяких эмоций.
В нашей семье не принято обсуждать проблемы и выносить сор из избы. Но Харм поймет: он знает, что такое терять близких. Он рядом, и его чумовой парфюм обжигает мои до предела взвинченные нервы.
— Сегодня третья годовщина смерти мамы.
— Соболезную. — Харм дотрагивается до моего плеча. — Это очень хреново.
— Боль уже почти сошла на нет. Но иногда кажется, что она сошла на нет вместе со всей моей жизнью. Все так тупо... Картонно. Никаких эмоций. Мои близкие боятся их проявлять и предпочитают справляться поодиночке... — Я снова срываюсь на плач. — Может, им действительно на меня пофиг, а?
Харм молчит и позволяет мне выплакаться. Видит Бог, большего от него и не требовалось.
Отчаяние смывает волной благодарности, трепета и нестерпимого тепла, но в следующее мгновение волшебное единение рушится.
— Эм-м... Ника?.. — Харм двигается ближе. — Ответь, пожалуйста, почему ты рассказываешь все это тупому нищему сопляку, который не дотягивает до твоих стандартов?
Я вздрагиваю, словно от стакана ледяной воды в лицо. Однако неплохо было бы и мне задаться этим вопросом, только намного раньше.
Вдыхаю побольше кислорода и решаюсь быть до конца честной:
— Не знаю. Когда ты рядом, все становится другим: не таким безразличным и безликим. У моего существования словно появляется смысл. И я... доверяю тебе.
Смотрю на него, и в темно-зеленых глазах на долю секунды мелькает замешательство. Но мальчик этот — лицемер, мастерски владеющий чувствами, и уже миг спустя больше нельзя разгадать его взгляд. Могу поклясться: так дети смотрят на муху, прежде чем оторвать ее крылышки.
Он двигается еще ближе, резко подается вперед и вдруг обрушивает свои губы на мои. Поцелуй получается то исступленным — на грани укуса, то нежным и сладким, как смертельный яд. Сердце сжимается в болезненный комок и не бьется. Один удар — и оно взорвется и разлетится на кусочки.
«Что ты делаешь...»
Свобода, любовь, пьяная юность, риск и восторг — в этом поцелуе все. Все это есть у Харма. И он мог бы поделиться со мной хоть частичкой...
Хватаю его за плечи, притягиваю к себе, и слезы сплошным потоком катятся по щекам. Я целую его в ответ со всей болью и одиночеством, обнажаю душу и ныряю в омут, но он перестает отвечать, улыбается и шепчет:
— Кому-то полегчало, аллилуйя. — Его издевательская улыбка отзывается в груди страшной обидой. — Значит, в прошлый раз тебе так понравилось со мной кувыркаться, что ты месяц не могла прийти в себя? Отчасти понимаю: я еще и не такое умею...
Резко отстраняюсь, пытаюсь вдохнуть и проглотить выросший в горле комок. Разочарование разъедает кровь почище кислоты, губы немеют.
— Харм, ты скотина... — шиплю через сведенные спазмом связки.
Он беспечно пожимает плечами и делает вид, что в мире нет ничего интереснее его кедов.
— Знаешь, кто ты? Чертов маньяк! Ты чем-то меня до беспамятства накачал и изуродовал!
— Изуродовал? О чем речь? — искренне недоумевает он.
— О том, что ты со мной сделал!
— Ты про татуху? Я всего лишь в лучшем виде исполнил твое пожелание: без боли и на долгую память! — Харм пытается изобразить уязвленность, но на самом деле продолжает глумиться. — Значит, так ты благодаришь тех, кто вызвался помочь?
