– А после измывательств, все вроде живыми приходят. С деньгами. Да хоть и говорят, что ужас, ужас, а веселые себе. Не замученные. Вот и пошла я. Ничё, у меня сестричка погодка тоже в силе уже. Замуж бы выдать, да где приданое взять?
Василис окончательно почувствовал себя зверем. Осуждающий взгляд Варда, сверлящий спину, тоже этому способствовал. Василиск участливо толкнулся в рёбра, мол, помочь? Но тут, сбоку, из цветущего душистыми соцветиями куста, раздался стрёкот одинокой цикады. Со всех сторон поддержал слаженный оркестр. Вдруг, раздалось величавое кваканье и цикады смолкли. Запели стройным хором лягушки. Василис стоял с открытым ртом.
Цикады вклинились в пение квакух, дополняя и украшая. Царевич, где стоял, там и сел.
– Это надолго, – сообщил летописец Агафье, приглашая на резную скамейку. – Есть хочешь? На том дереве воот такие груши растут. Только много не рви, а то царь батюшка опять охрану выставит.
Охранники, лежащие неподалёку в кустах, показали друг другу оттопыренные большие пальцы, мол, учимся, и поползли к дереву. Больше трёх и, правда, срывать было опасно.
Агафья сорвала пять, попутно оттоптав одному охраннику ногу, а на второго уронив подкову. Возмущаться, приняв во внимание размеры и кольчугу, несчастные не отважились. Они с тоской проводили глазами чавкающее чудо, и, поползли вглубь сада за паданцами.
Василис всё так же сидел, прижав острые, мальчишеские колени к подбородку. Глаза его были закрыты. Царевич растворился в ночном оркестре. Каждая клеточка его тела пела и вибрировала. Он слышал и хор, и каждого исполнителя по отдельности….
– Он всегда такой,– шепнула на ухо Варду девушка. От горячего дыхания по коже летописца пробежали мурашки, он передёрнул плечами и ответил:
– Он разный. Поверь, его стоит бояться. Но и дружба ему нужна больше чем другим.
Агафья сделала вид, что поняла.
А Вард подумал, что если бы он так любил музыку, то батюшка давно бы уже выписал учителя из-за границы, а то и отправил туда учиться. Парень улыбнулся, вспоминая гордость, с какой отец развешивал по стенам его каракули, а потом уже и не каракули. Искал нужные краски, приглашал учителей…. Даже самого отправил на месяц в дружественную столицу. У Василиса тогда и случился срыв. Вард до сих пор винил себя за эту поездку, хотя понимал, что он вряд ли смог упасти друга. Просто больше помочь было совсем не кому. Парень навсегда запомнил чёрные провалы глаз, на абсолютно белом, как будто посыпанном мукой лице, искусанные в кровь губы и хриплый шопот:
– Он Кузьку кулаком…..
Бедный старенький Кузька. Лысый, бородавчатый, с почти уже отнявшимися лапками. Но всё ещё поющий свои крысиные песенки за пазухой у любимого хозяина. Видимо, соскучившись, он выбрался из укромного уголочка, заботливо устроенного ему царевичем, и попался на глаза плотнику, которого отправили чинить стол.
Как умудрился десятилетний мальчишка свернуть шею здоровому мужику, было не понятно, и от этого ещё более жутко, хотя куда уж больше. Ревел тогда Вард. И ревел, и ревел, оплакивая и старенького крыса, и друга, вдруг ставшего таким взрослым и…, и страшным. Ревел за себя, и за Василиса, пока царевич вдруг не всхлипнул, тяжело, с подвыванием. И, наконец, ревущих стало двое.
– Я не хотел, я правда не хотел убивать, – выл царевич. Вард верил. Но, что-то с тех пор изменилось в друге, как будто Василиск выглядывал из-за плеча, бросая тень на всё ещё детские их забавы. Царя Октавиана, этот случай лишь укрепил в неприязни к сыну, испугав, но не удивив. С брезгливым равнодушием отец исполнял любую прихоть Василиса. Лучше бы он обругал или даже побил, но не бросал вот так, ожидая, что нелюбимый сынок сам шею себе свернёт. Вард помотал головой, чего это он. Вот же, сидит его друг, живой здоровый. Лягух слушает.
