Убийца-гуманист - страница 2

А потом возвращался в корпус с чувством выполненного долга, чтобы заснуть без сновидений.

В дождливые дни мы усаживались в кружок на крытой галерее, слушали, как бьют по стеклам дождевые струи, и пели таитянские песни, положив руки на плечи друг другу. Потом наступала тишина, но мы не поднимались на ноги, кто-то улыбался, другие обменивались понимающими взглядами. Я высматривал тех, кто выглядел потерянным, уходил в себя, погружался в тоскливое одиночество. Я стал наблюдательным и со временем понял, что равнодушие – это питательный бульон, на котором взращиваются горечь, злоба и даже насилие.

Я восхищался элегантностью спряжения глаголов и презирал ненавистную математику.

«Бабински! Математика – фундамент жизни! Когда же ты это поймешь?» – укоряла меня мадам Ландрю.

Еще одна составляющая в моем сложном уравнении, которую я множил на уже имеющуюся головную боль. Ее корневая система лишь разрасталась, чертова наука не желала вычитать раздражающую составляющую, зато отбирала половину сил у моего и без того уже квадратного от зубрежки зада. И чего ради? Да ничего.

Иногда я становился свидетелем несправедливости. В столовой из-за лишнего куска флана – вкуснейшего пирога из тонкого теста и сливочного крема с ванилью – вспыхивали ссоры. Часто свирепые. Страдали всегда слабые. Я не мог сдержаться и вмешивался. Я проклинал флан. Я взывал к Богу, но Он отмалчивался, а я возмущался Его высокомерием. С тех пор я не ем флан.

Из всех взрослых, о которых у меня сохранились теплые воспоминания, пальма первенства принадлежит Жану Дагийону, директору заведения. Шикарный был парень! Он медленно, со снисходительным выражением лица, курсировал по темным, пропахшим хлоркой коридорам и безостановочно насвистывал, а проходя мимо меня, напевал: «Вот Бабински, ласковая нянюшка для сирот! Вот Бабински, заботливая еврейская мама для всех!» Иногда он звал меня в свой кабинет, мы играли в шашки, а уходил я с подаренным яблоком.

Один день сменял другой, товарищи изливали мне душу в любую погоду. Я сидел, прислонясь к платану, и внимал, а мой отважный дух витал в голубых эмпиреях.

Годы в приюте текли без родительской любви, и нам, чтобы не лишиться доверия к жизни и не возненавидеть окружающий мир, оставалось одно – поддерживать друг друга.

Я подрос, стал стрелком-супергероем, и как-то раз во второй половине дня ко мне подошел наш физкультурник Гомез. Он познакомил нас с парнем, которого назвал своим «двоюродным братом», хотя похожи они были не больше чем лангуст и подушка-пердушка. Кузена звали Малыш Роберто, был он жирдяем крошечного роста с густыми темными бровями. Из тех, кто рано поутру обжирается потрохами, фаршированными камамбером. Голос у Роберто был низкий, с хрипотцой, говорил он уверенным тоном.

Я не забыл его первый вопрос, который он задал, пялясь на меня, как на пришельца, захваченного НАСА.

– Говорят, ты – стрелок первый сорт, малыш?

– Кое-что умею, – ответил я.

– Парнишка – скромник, мне это нравится. Мы с тобой можем столковаться – я держу стрелковый клуб. Хочешь освоить огнестрельное оружие?

Помню, как оглядел жалкую бетонную ограду, лишаистые деревья и спросил себя: «Кем ты станешь, Бабински? В математике ты ноль, в английском тоже катастрофа, в философии разбираешься, а в прочих науках ни хрена не смыслишь. Назовем тебя… полимодальным[2] стрелком».

Жизнь у Малыша Роберто оказалась приятной. Его жена Лилиана хорошо готовила. Я объедался пастой и мясными деликатесами. Набирал вес. Неторопливо и тщательно изучал с Роберто все существующее огнестрельное оружие: «Магнум», «Беретту», «Кольт», «Смит и Вессон», гладкоствольные, помповые, полуавтоматические, нарезные ружья, ружья с продольно-скользящим затвором и семейство пистолетов-пулемётов «Узи», чрезвычайно эффективные для поражения целей. Я учился приемам самообороны и выживания во враждебной среде. Внешне наставник напоминал пухлого пиццайоло, а характером – Джейсона Борна