В этот раз по-настоящему - страница 5

– Ее английский довольно хорош…

– Ну, вообще-то, английский я выучила еще в детстве, – подчеркиваю я прежде, чем успеваю себя одернуть. Годы снисходительных комментариев о том, насколько «хорош» мой английский и что у меня «даже нет акцента», при этом почти всегда произносимых с ноткой удивления, если не растерянности, выработали этот рефлекс.

Мистер Ли моргает, глядя на меня. Поправляет очки.

– Точно…

– Просто решила напомнить. – Я откидываюсь на спинку стула. Должна ли я ощущать триумф? Или все-таки вину за то, что перебила его? Вдруг учитель имел в виду «Она-и-правда-хорошо-разбирается-во-временах», а не «Не-ожидал-что-люди-с-ее-внешностью-вообще-говорят-по-английски»?

Похоже, Ма склоняется к первому варианту, потому что тут же бросает на меня уничтожающий взгляд.

– Простите. Продолжайте, – бормочу я.

Мистер Ли обращается к Ма:

– Итак, если вы не возражаете, мне любопытно узнать немного о прошлом Элизы. До того, как она приехала сюда…

Ма кивает. Она привыкла к подобному, поэтому начинает уже отработанную речь: «Родилась в Китае, уехала в возрасте пяти лет, ходила в такую-то и в такую-то школу и снова переезжала из одной страны в другую…»

Я стараюсь не ерзать на стуле и не предпринимать попыток к бегству, но это непросто. Когда обо мне говорят в таком ключе, все зудит с ног до головы.

– Самое замечательное, что она жила везде! Так что ее дом может быть где угодно. – Мистер Ли широко разводит руки в жесте, который, кажется, означает «где угодно», и при этом опрокидывает коробку салфеток. Повисает неловкое молчание. Затем он поднимает ее и – невероятно, но факт – продолжает с того же места, на котором остановился: – Вам следует знать, что Элиза – не гражданка одной страны и даже одного континента, а скорее…

– Если он скажет «гражданка мира», меня вырвет, – бормочу я себе под нос, достаточно тихо, чтобы не быть услышанной.

Мистер Ли наклоняется вперед.

– Прости, что?

– Ничего. – Я мотаю головой. Улыбаюсь. – Ничего.

Краткая пауза.

– Ну, раз уж мы говорим о жизни Элизы… – деликатно и робко говорит мистер Ли (кажется, я знаю, что за этим последует). – Я правда тревожусь, что ей нелегко… освоиться.

У меня перехватывает дыхание.

Вот. Вот поэтому я ненавижу родительские собрания.

– Освоиться, – нахмурившись, медленно повторяет Ма, хоть и не выглядит особо удивленной. Просто грустной.

– Похоже, она пока не нашла общий язык ни с кем из класса, – уточняет мистер Ли. Ребята, ведущие разговор на трех языках, выбирают именно этот момент, чтобы разразиться громким смехом; звук отражается от всех четырех стен. Мистер Ли повышает голос, почти выкрикивая: – То есть меня правда беспокоит, что у нее до сих пор нет друзей здесь.

К несчастью для меня, на середине его фразы уровень шума вновь снижается.

Разумеется, все слышат все до последнего слова. Повисает неловкая пауза. Около тридцати пар глаз прожигают дыры в моем черепе. Мое лицо вспыхивает.

Встаю с места, мысленно морщась, когда ножки стула со скрипом царапают полированный пол, и что-то мямлю насчет того, что мне нужно в туалет.

И как можно быстрее сматываюсь оттуда.

В свое оправдание скажу, что обычно я довольно хорошо – можно сказать мастерски – владею своими чувствами и могу отключаться от всего, но иногда меня настигает оно: это ужасное, сокрушительное ощущение неправильности, чужеродности. Без разницы, единственный ли я ребенок-азиат в элитной женской католической школе в Лондоне или единственный новичок в крохотном классе выпускников китайской международной школы. Порой мне кажется, что так и проведу остаток своей жизни. Одна.