Внизу с ним уже шел Второй и предостерегал, веля выйти на центральный проспект и смешаться с толпой, а оттуда идти на юг, к жилым кварталам. Его осторожность была излишней: происшествие осталось внутри школьных стен, Кион жил прежней суетливой жизнью.
Южный район встретил чередой улиц с номерами вместо названий. Чем дальше, тем выше становились дома, но это говорило не о размахе и тем более не о величии – Кион превратился в безобразное скопище серых башен. На некоторых окнах висели яркие занавески, между домами устроили клумбы, но этих деталей не хватало, чтобы придать унылой картине достаточно красок.
Ран нашел дом, в котором жила Чандера, – пониже других, поновее, поярче, но, в общем-то, немногим отличающийся от своих унылых соседей. У него был единственный подъезд, и жильцы обставили коридор коробками, ящиками, упаковочными клетями, старой мебелью. За каждый сантиметр шла борьба, и она продолжалась даже сейчас – крик, кто посмел занять место у окна, летел следом еще ни один этаж.
Чандера не могла жить здесь. Она не любила серости, не любила такие вот дома-клетки, не любила Кион. И тем более она не любила Адванов и созданную ими школу. Чандера нарушила все свои «не» – ради чего? Второй нашептывал все новые вопросы, заставляющие сомневаться, но не потребовалось усилий, чтобы забыть их, едва ждущий на лестнице Ран услышал шаги девушки и ее высокое, звонкое:
– Да ты еще живой, Ран?
– Неужели я и правда выглядел так раньше? Самое худшее превращение, – сказал Ран, когда Чандера вернулась в спальню.
Девушка встала рядом, склонив к его плечу голову с мокрыми после ванной волосами. Одеться она не удосужилась. Люди племени оша вообще редко задумывались о стыде и правилах приличиях, и это была прекрасная черта.
В квартире Чандеры цветы занимали больше места, чем ее вещи. Из горшков на полу тянулись ползучие растения, вились вокруг шкафов и полок, касались стола, стульев, спинки кровати. Редкие свободные пятачки на стенах занимали фотографии. Слева висели совсем старые, черно-белые, с такой малой контрастностью, что издалека люди выглядели серыми пятнами. Следующие снимки потихоньку обретали цвет: сначала – коричневые оттенки, затем – зеленые и красные, пока не стали полностью цветными, ярче любых картин. Это в фотоаппараты добавили катушку с нитями магии света.
На указанной фотографии было слишком много знакомых лиц: строгий и надменный отец, кроткая мать, десятилетний Рем, который тогда еще умел улыбаться от всего сердца, и рыжий коротко стриженый Ран в свои семь, в дурацком костюмчике с шортами и рубашкой с коротким рукавом. Сбоку стояла взятая на воспитание сиротка – во всяком случае, так всем говорили. На вид ей было лет девять – только на вид, на самом деле Чандера была даже старше отца. Потому-то после проведенного вместе времени Первый ехидничал, говоря, что Ран взялся за старое.
– Ты был милым, не то что сейчас. Ты ведь выглядишь на все тридцать, а про твои морщины мне даже говорить страшно.
«Чан, я умираю».
– Зато ты хоть и старше моей бабки, а коленями не хрустишь.
Чандера укусила Рана за плечо, и он взвизгнул так, что Первый громогласно рассмеялся над ним.
– Это можно было и не вспомнить, – бросила девушка и, накинув на плечи цветастый халат, села у трюмо, заставленного миллионом баночек, флакончиков и склянок. Несколько пшиков – комнату наполнил аромат цветов и теплой земли.
