В движенье только смысл, как ни крути,
читатель, нечитатель, добрый, строгий.
Но мы ли выбираем, нас пути,
чтобы они означились дорогой,
озвучились, как «господи, прости»
в очередях за подаяньем бога?
Не столько власть раздела до гола,
как сами – что ж не бушевали яро…
До моего медвежьего угла
верст полтораста добрым трактом старым,
где для бензина крал я от стола,
как в притче о коротком одеяле.
Дорога что же… щебень да песок
лишь уложи на трепетное лоно
своей посконной родины, где б мог,
как пить-дышать, прощать и быть прощенным.
По главной, вроде, мчится кровоток
живительный в естественно зеленом
июньском мире, там, где облака
за валом вал грядут попеременно,
где жаворонков трели, как река,
зальют на миг поток усилий бренных —
да наша, чуть правее, так плоха
к самой деревне – словно в клочьях вена.
Всего км каких-то полтора,
истерзанных, измятых тракторами,
и вот дежуришь с ночи до утра,
чтоб выбраться со всеми потрохами,
не бросив то, что вынянчил вчера
в земле, воздавшей за труды дарами.
От каждой ближней тучки стынет взгляд:
и здесь, пусть не казенные – препоны!
Все бросить… но от почвы путь назад
уже не прост: и корни тут, и крона.
А что дороги нет – сам виноват,
что в суете мотался по вагонам,
по учрежденьям, по конторам, по
городским непыльным синекурам,
когда вела всего одна тропа
на паперть, где разгуливают куры
давненько. Что же, молодость слепа,
тщеславие уводит от натуры,
вернуться к коей тщусь хоть к 40,
чтоб избежать соблазна в этом роде:
на кладбище Немецком, где тоска
с былою славой сгрудились в проходе,
актеры ль, генералы от пупка —
проходит все… И что я о погоде!
Дорога… я по ней девятый год
мотаюсь, придыхая на пригорке:
вот-вот домишко вынырнет, вот-вот
березка у окна, собрав оборки
цветастой юбки, косы расплетет,
и лето потечет, как в поговорке.
Зашли с того: «Дорогу укатать,
засыпать-забутить, чтоб можно было
в любую хлябь продраться…» – через «мать»
так сходка деревенская решила
с моей подачи (надо понимать)
и новых русских (н/р), подошедших с тыла.
Скрепив сердца, неверия полны,
с энтузиазмом, сдобренным куражем,
отправились по связям той страны,
что взращена на купле и продаже,
где все друг другу что-нибудь должны
по дружбе, по родне, по просту даже
соседскому. Но тут, увы, задор
пошел на убыль – разбежались сходу
станичники: «Сто тыщ – не разговор!
А ехать… ехать можно и по броду.»
Ну, что ж, народник хренов, я попер
по матушке и двинулся к народу.
Я убеждал, возможно, невпопад
с учительским своим наивным пылом,
что можно пить три месяца подряд,
но задождит – и всем одна могила,
что дело общее… Уж лето шло на спад,
а Муза с вдохновеньем не спешила,
капризно к чудаку не снизошла,
когда другим он занят был всецело.
«Прими 100 грамм, – сосед, – хоть за дела,
что начали.» Я гнался оробело
за призраком, отлипнув от ствола
фантазии, чтоб цель не потускнела.
Дорога, вроде, тем и дорога,
что тянется вдоль памяти нескорой:
плывешь как будто там же – берега
иные, шире контуры простора…
Жаль только, что настолько недолга:
едва нащупал твердь – летят опоры
земные, до небесных далеко,
их придорожным взглядом не ухватишь…
А что в деревне нужно: молоко,
картошка, хлеб, просторные полати —
пиши себе дождливым вечерком,
лишь тема и размер подвалят кстати.
Дорога тоже замысел меж двух
искомых: то дошло, то не приспело…
Так темноту разгадывает слух
