нам в себя прийти удастся в самом деле?
Потому, диктатор, все твои мечты
мир по-своему устроить – лажа: быстро
пронесется время – скажется, что ты,
так себе любовник был, а уж министр…
Распевают пусть казенные «хвосты»:
величайший – знаешь цену этим бредням,
и хоть был у Клеопатры первым ты,
то по милости Венеры не последним.
Вот талдычишь, будто каждую графу
твоего посланья плебсу я имею,
словно девку… Мне ли прятаться в строфу,
как поэтишке престольному! Скорее,
что на мраморе набросано – не тьфу,
и похабщина, бывает, рушит стены.
Лишь нащупать только тему да строфу,
был бы повод – и покатится поэма
подцензурная, как в Галлии – во вне —
поубавил ты людей, промчавшись шибко.
Говоришь, внутри иначе, а по мне
в Риме если не убийства, так подсидка
депутатов, что прошли не по родне.
Каша варится, сам знаешь, в ближнем сброде:
все опять перегрызутся, а по мне —
и тебя же облажают при народе.
Тут весна… Уж лучше б с Лесбией заснул,
чем базлать с тобой о праве. Толку мало.
Так мальчишкой и останешься, Катулл,
на постели жаркой скомкав одеяло.
Да не с бабой – с королевой! Кто б взглянул —
глаз не спрятал бы замасленных, воловьих.
К черту лаковую будущность, Катулл,
тут не славою воняет – тут любовью.
Что поделать, коль не брезгует отдать
не единственному лакомое тело:
время женское недолго, как не знать,
и тебе б не заноситься очумело.
Королева… с кем захочет, будет спать,
где тебе, диктатор, в краткий промежуток —
все бумаги… Остается, твою мать,
второпях перескочить на проституток.
Вспомни, как в начале самом был прокол:
за местечко ли, за звокую монету
к Марку Терму ты в любовники пошел —
не с того ль на женщин нынче сил уж нету?
И с чего в семье устроил произвол,
только Клодий пригрозил украсить рогом?
Не пора ли, чтобы на… ты пошел!
Вот уж, право, не заблудишься дорогой.
Как! меня с собой, распутником, свести
ради бешеной карьеры в жизни краткой!
Я такого не терпел до 30,
а теперь чтоб согласиться с распорядком
полицейским… Ты б амбиции скостил,
чтоб в толпе не засветиться жалким вором —
накропаю тебе строк до 30
римским матом (назовут потом фольклором).
Фрейд кивал на темперамент, я ж – на нрав,
да неважно, чем означена хвороба!
В чем-то, может, знатный тезка, я не прав,
современники, мы бешеные оба,
но по-разному: ты – к царству, как удав,
прешь, я – к Лесбии, обоим не сидится.
Только я себя бью – ты лишаешь прав,
узаконенных веками. Где границы,
говоришь, на благо избранных преград
нам, пока еще свободным хоть по виду?
Оба вкатимся в историю, назад
не податься, только стерпишь ли обиду
развенчания в веках, хотя подряд
без причин, как Марий, Сулла, не караешь?
Я ж, коль начал с ямбов, пятиться назад…
Нет, шестеркою не буду, так и знай уж.
Как завзятый забулдыга Архилох,
стану тенью твоей, Цезарь, повсеместно.
Хоть и рифмы наши – тоже ловля блох
вам, играющим совсем в другие песни.
Что ж до века, то не счастлив и не плох —
суетимся, кто в поэзии, кто в пьянстве…
Да не лучше твой диктат – укусы блох
перед самою паскудною – гражданской,
когда город обезлюдет на юру,
сдав шакалам термы, храмы и могилы.
Лучше, Цезарь, отмени свою игру:
те кадят, что влезут в задницу без мыла.
Сам ведь ведаешь, как ноют по костру
наши косточки, и божий суд уж скоро,
где расплачиваться выйдет за игру.
Рима жалко, утверждают – вечный город…
