в 33 хотя утешиться бы ролькой
куплетиста. Те же игрища пера
и тебе знакомы, Цезарь, на тот случай.
Что ж, поцарствуй, не пришла пока пора,
сколько раз хотя уж корчился в падучей.
Оглянись, исправный муж которых жен
или, может быть, жена мужей немногих —
в этом плане с пьедестала ты смещен,
как все т-резвые. К чему стремиться в боги —
вознесет хоть чернь, но после похорон,
как все в том же марте отпоет другого.
Что поделаешь, мир все еще смещен:
вам – тиранить, нам в ответ – всего лишь слово.
Прохрипит опять какой-то Иоанн
на границе уже следующей эры,
на которого приказ такой же дан,
как и мне, трусливый, тайный – к высшей мере.
Пусть мы сгинем, тут не местный – высший план
воздаянья всем твоим апологетам:
что, царек, богатство, слава – будет дан
приговор и вам, разбойникам отпетым,
коих в дальних прочих римах легион
было, есть ли тоже тянущихся к трону!
Нас совсем немного чокнутых: Вийон
да Рембо, что вне традиций, вне законов.
В жизни шаткой, но не скучной свой резон:
хоть весна и пролетит погожим маем —
говорят, за мной потянется Назон,
и его, коль не убьют, то закатают.
Скажешь, в будущем такая же страда,
механизм определен, увы, заране:
на безрыбье, на безгласье – чехарда
болтунов и карьеристов, как в Кампанье,
потому, мол, появляется нужда
в сильной власти – нет искать иной дороги б…
Вот и там: как понесется чехарда,
то еще подлее – варвары в итоге.
Им свободы бы на несколько минут,
да властителей совсем не тех, что ты хоть.
Я-то думал, догадался честный Брут,
что поэзия при этом – лучший выход.
Говорят, определяется маршрут
поколений очертаньем побережий.
Не ландшафт у них иной – скорее Брут,
хоть заплечные расправы в общем те же.
Тут важны отнюдь не принципы – средства
без насилья совершенствовать планету.
Ну, слетит твоя, тщеславец, голова —
все республики как не было, так нету.
Так и там: едва наметится, едва
чуть подсохнет непроезжая дорога —
хоть с головки тухнет рыбка, голова
не себя винить решится, легче – бога.
Я согласен, Цезарь, все это старье
из привычных сплетен-буден книжной пыли.
Потому не важно, современник, место чье
ближе к славе – важно то, как мы любили.
Только если вам плевать на мужичь-ё,
в иды марта нам на вас плевать смачнее:
как восточней время скатится на «ё»,
так и мы отматеримся, как сумеем,
сознавая, что истории припляс
без гэбешных не обходится героев.
Но ты знаешь: и крупнее кто из вас,
ноготочка моей Лесбии не стоят,
моей строчки, исковерканной не раз
вашей страхом порожденной паранойей.
Слушай, Цезарь, лучше б лучшие из вас
обходили нас подальше, стороною.
Оба мы, частично прав ты, не у дел:
нет меня уж в этом месяце пропащем,
ты хоть жив, но так от власти пере-зрел,
и тебе не избежать – сыграешь в ящик.
Что ж останется от наших душ – не тел
при несхожести позиции и крови,
то бог весть, но Рим до воли не со-зрел,
оттого ни ты, ни я не остановим
этот взгляд неразделенный, этот вздох,
как Тацит шептал – с уходом бога Пана
из бессмертных… Впереди – переполох,
в чем потомки будут рыскать беспрестанно,
притворяясь, будто взятые врасплох
на изъеденных, как плесенью, страницах.
Как ни грустно, Цезарь, их переполох
не сюрприз: руины те же, те же лица,
разве мельче… Пыл угас твой, скис мой стих,
что навряд ли пригодится как лекарство!
Монолог мы раскатали на своих
двух исходных: вдохновенье – государство.
Подведем итог: наш век на подлость лих,
как сочтет потом занудная наука,
дальше – больше, там убийц полно своих…
