Он рванулся изо всех сил, но сил было мало. Вокруг, едва различимые в темноте, колыхались неясные тени. Грабили молча, только сопели, кряхтели, рычали, смрадно дышали в лицо. Майеру всё же удалось выдернуть ногу и пнуть кого-то в живот, и тогда на него посыпались удары. Били в грудь, в лицо, по рёбрам, голове.
Темнота поплыла и закружилась перед ним. С него стащили, наконец, пиджак. А в пиджаке, в нагрудном кармане были часы фрау Вестенфельдер!
– Помогите, помогите, на помощь! – это кричал Ройзман, и это было последнее, что он услышал.
Сашка очнулся, когда в камере горел свет. Болело всё тело. Рядом с ним лежал его пиджак с полуоторванным рукавом. Он схватил его… Часов в кармане не было.
Ройзман в одном исподнем, с глазом, заплывшем чёрной опухолью, колотил в дверь. Барак словно вымер, и за дверью не слышалось ни шороха. Урки лежали на своих местах, словно ничего не было.
В камере свежо и люто пахло морозом. У окна под потолком Казачок поднял голову и щурился на свет, будто спросонья:
– Что орёте?! – завопил он. – Дайте же наконец поспать!
Плоткин лежал, натянув на голову серое тюремное одеяло.
– Отдайте часы, гады! – крикнул Майер, пытаясь подняться.
– Молчи, падла! – ответил Макарчук. – А ты, жид порхатый, перестань колотить в дверь, никто не придёт. – крикнул он Ройзману.
Он был прав: никто не пришёл.
В пять часов включили свет и сыграли подъём. В комнате было холодно. У встававших с нар зэков клацали зубы. А уже через четверть часа заклацали замки: выносите парашу! А кому выносить? Конечно вновь прибывшим.
И к новому для себя времени Майер не мог привыкнуть: половина шестого, а уже брезжут сумерки. Это посреди зимы, когда во всей России глубокая ночь!
В пять тридцать обитатели седьмого барака, не умываясь, не чистя зубов, пошли на завтрак. На небе уже занималась заря.
– Что делать, Яков Давидович? – сказал Сашка, когда они вышли на тридцатиградусный мороз. – Они отобрали мои часы – самое дорогое, что у меня было.
– С меня сняли джемпер и отобрали тёплый шарф, который я вам повязал вчера. Жена дала мне их во время ареста, она словно предвидела, что путь мой лежит в холодные края.
– Мне порвали пиджак… Как думаете, кому жаловаться?
– Я вас умоляю! Не надо ни на кого жаловаться! – взмолился Плоткин. – Если хотите найти своих часов, то это бесполезно. Они выкинули их в окошку, и там их давно подобрали такие, как они.
– Вы видели, как они выбросили наши вещи в окно?
– Зачем я буду видеть, я это давно знаю. В окошке есть шибка, которая как будто разбита и заткнута подушкой. Когда им надо что-то выбрасывать, они вынимают подушку и выбрасывают, потом ставят подушку на место.
– Зачем же вы молчали!
– Вы хотите спрашивать, зачем я не хочу, чтобы меня зарезали? Я хочу ещё встретиться с моей любимой женой и моими дорогими детьми. И ещё у меня есть мечта уехать в Палестину. Вы, молодой человек, наверное, хотите сказать, что я трус. Но лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем. И какое «хорошо» я бы вам причинил, если бы сказал, что они выкинули ваших вещей в окошку? Вы не могли встать с пола, как же вы собирались бежать на улицу босиком? Я вас умоляю: делайте такую мину, что ничего не было. Никого не просите искать – не найдут! А если найдут и вернут ваших часов, будет ещё хуже. Они будут вам отомстить и заколют ножиком или заточкой. А может придумают такое, что будет для вас похуже.
