Перед дверью он на мгновение замер, потом дернул ручку, и его худшие опасения подтвердились.
Он дернул еще раз, дверь не поддавалась.
В бешенстве он обернулся.
– Вы зачем ее заперли?! Зачем?!
Швейцар с гардеробщиком с любопытством уставились на Алексеева.
– Зачем, я спрашиваю??!! – кричал он. – Вы не люди, вы звери! Вы хотите уничтожить меня! Да, да! Я знаю! Я чувствую! Вы всё делаете для этого! – Он всхлипнул. – Таким людям, как вы, нельзя доверять власть над дверью! Вы ею злоупотребляете! Кто вам дал такое право?! Кто?!
– Коля! Коля! Успокойся! – шептала Элеонора, удерживая его за руку.
– Кто, я спрашиваю?! Молчите?! Думаете, вам все можно?! Захотели – открыли, захотели – закрыли! Тоже мне, боги входа и выхода! Дверь-то не ваша! А чем вы руководствуетесь в ваших поступках? Чем?! Инструкциями?! Да вы пользуетесь ими как топором! И ваша власть безраздельна! Только человечность может вас ограничить, но именно человечности в вас нет! И языка человеческого вы тоже не понимаете! Убийцы! Убийцы! – гневно закончил Алексеев.
Элеонора смотрела на него со смешанным чувством восторга и удивления.
Швейцар неторопливо сдвинулся с места и, ничего не выражая лицом, направился к Алексееву. Но Алексееву уже нечего было терять. Он мужественно напрягся, готовый решительно ко всему. Элеонора нервно вцепилась ему в локоть.
Швейцар прошел мимо и толкнул дверь. Дверь открылась.
На Алексеева сразу же стало жалко смотреть. И поэтому на него никто не смотрел.
Швейцар пошел обратно.
– Простите, – прошептал Алексеев ему вслед.
– Идем, – обреченно сказала Элеонора, и Алексеев послушно двинулся за ней.
Они вышли из дверей гостиницы, от неловкости пряча друг от друга глаза. Была уже ночь. Даже светили звезды. Дома стояли с темными слепыми окнами, и тишина нарушалась только редкими машинами, мелькавшими огнями за далеким поворотом.
Улица была безлюдна и утопала в снегу.
– А вот мои следы, – как ни в чем не бывало постаралась сказать Элеонора. – Надо же, еще не запорошило…
По краю тротуара тянулись две цепочки следов: женские и мужские. Мужские семенили и торчали носками в разные стороны.
Алексеев, ссутулившись, шел рядом с Элеонорой и хмуро, с ожесточением наступал на следы шефа.
– А у тебя следы больше, чем у него, – мягко сказала Элеонора.
– Конечно, – сердито согласился Алексеев. – Я же и сам больше. – Потом украдкой взглянул на нее и, ступая след в след, засеменил, как шеф, выворачивая ступни.
Элеонора рассмеялась.
Под фонарем следы внезапно оборвались, и Алексеев остановился. Кружился пушистый снег. Падал на землю. Отливал синевой.
Алексеев зачем-то снял шапку и теперь стоял перед Элеонорой с непокрытой головой, виноватый, беззащитный и ищущий прощения.
Элеонора протянула руку и дотронулась до его щеки.
Откуда-то сверху с раздирающим душу визгом грохнулась глыба льда и раскололась. Алексеев судорожно тряхнул головой, прогоняя навязчивое видение.
Элеонора испуганно отдернула руку.
– Что с тобой?
– Нет, нет, ничего, – смутился он и нежно обнял ее, – чепуха всякая мерещится…
Элеонора засмеялась.
– Ты знаешь, то же самое и на этом самом месте я сказала твоему коллеге, когда он увидел тебя в окне.
Алексеев добродушно улыбнулся и, глядя в близкие смеющиеся глаза, медленно привлек ее к себе. Но чем ближе становились ее глаза, тем меньше оставалось в них радости и тем больше росло в них последнее, необратимое отчаяние. И когда ее лицо было уже совсем рядом, она уже не смеялась. И смотрела она не на Алексеева.
