Но на опушке его не слышали, занимались своими делами. Папа даже успел открыть бутылку вина. Тогда Кошкин осторожно, стараясь не расплескать, подтянул к себе миску и, так как ложки не было, жадно отхлебнул.
Сначала казалось, что время просто остановилось для Кошкина. Он лежал на животе с выпученными глазами и открытым ртом, потом время сдвинулось и подбросило Кошкина на ноги.
Он заорал в полный голос, прыгая на поляне и тряся ладонью у ошпаренного рта, отчего его вопль напоминал боевой клич индейцев.
Появление голого, скачущего и орущего индейца было настолько неожиданно, что белые поселенцы в паническом ужасе бросились к машине и, громыхая багажником, умчались прочь.
Голос Кошкина разносился по лесу, то затихая, то снова набирая силу. Птицы стаями снимались с мест и носились в небе, как при лесном пожаре.
Наконец Кошкин замолчал, и лес замер.
Глубокой ночью Кошкин вышел на пригорок.
Темное лесное урочище стояло за его спиной. Впереди расстилалась равнина. В ее глубине мерцали многочисленные городские огни.
Кошкин стоял на пригорке, положив на плечо дубину и держа в руке обглоданную курицу.
Полная луна взошла над землей.
Кошкин смотрел на нее, и по его щекам катились пьяные слезы.
Светила луна, светили огни города.
Внутри Кошкина зародилось и разнеслось по безлюдному лесу протяжное, берущее за душу завывание.
Ночью прошел дождь. Промозглый утренний туман поднимался над землей, струился среди непроходимого бурелома. Чаща щерилась почерневшими от дождя сучьями, вздыбленными, вывороченными корнями с нависшими комьями земли, собранный в кучу лежал валежник. Мокрый, черный от сырости, он гнил вперемежку с прошлогодними листьями.
Под ними виднелось серое, истощенное лицо Кошкина. Глаза его были открыты, и в них остолбенело страдание.
Сверху упала капля. Кошкин моргнул, рот его искривился, словно он хотел заплакать. Валежник зашевелился, показались руки, ноги. Кошкин вылез. Выглядел он хуже некуда. Общение с природой не прошло ему даром. Грязный, изнеможденный, весь искусанный и исцарапанный, он стоял, скрючившись от холода, и никак не мог распрямиться. На лице у него было написано невыносимое отвращение и к жизни, и к самому себе. Он встряхнулся, размазал грязь на лице, отыскал дубину и бесцельно полез в кусты.
Яркое солнце быстро высушило лес. Он снова заиграл летними красками, наполнился птичьими трелями и стал таким, каким мы его всегда любим, и даже лучше.
Кошкин внешне оживился, но живость его была странной. Движения стали нервными, резкими, и шел он, словно дрожал от внутреннего холода.
Показалась река. Кошкин вышел на берег и у тихой заводи спустился на прибрежный песок. Склонился над водой.
То, что он увидел, было его отражением. Но его отражение Кошкину было уже безразлично. Он умылся скорее механически, чем осознанно, выпил воды и вернулся под защиту деревьев. Здесь он сел на землю, положил рядом дубину и погрузился в прострацию.
Из этого состояния его вывело знакомое щебетание. Кошкин прислушался, потом повернул голову.
Мелькнул щегол и закачался на ветке.
У Кошкина приоткрылся рот, глаза увлажнились. И, с трудом ворочая распухшим языком, он позвал:
– Петя… Петя!..
Щегол прощебетал что-то в ответ.
– Петя!.. – вымолвил Кошкин со всей любовью и нежностью, на которую оставался способен, и, приподнявшись, медленно пошел к щеглу.
– Петя!.. Петя!.. Птичка моя!
Щегол вспорхнул с ветки и улетел.
