При слове «Рим» и при виде заветного папирусного свитка сердце Вибии тревожно забилось: «Давай! Давай сюда!» Дрожащими руками она развязала опутавшую свиток льняную веревку, раскрыла пергаменный чехол, запечатанный знакомой восковой печатью с совой Минервы. Наконец тонкий свиток раскрылся, и Вибия узнала руку сына! Это он! Он жив, здоров и пишет сам! Вибия подошла к застекленному окошку, снаружи залитому струями осеннего дождя, и, смахнув слезу, набежавшую от полноты чувств, начала читать:
«Марк Веттий Эпагаф Клодии Вибии, любезной матери, привет. Вот уже третий день, дорогая матушка, как прибыл я в Рим, и наконец могу с тобой побеседовать и хотя бы вкратце о том рассказать, как прошло мое путешествие, и о первых впечатлениях от Города. Знала бы ты, матушка, как не хватало мне тебя, сколько раз за время пути я жалел, что переполняющими меня чувствами с тобой не могу поделиться! Как же постыдно мало за свою жизнь видел я, и как за какие-то несколько дней мир мой расширился! Сначала мы плыли вниз по Родану, нашей мощной и полноводной реке, – раньше далее Виенны я и помышлений не простирал, – а тут плыли мы мимо гор и равнин, поселений и вилл уединенных, до самой Арелаты и до Массилии, где пробыли три дня. Я успел побродить по городу. Массилия – город чисто греческий. Там даже скала, у подножия которой лежит гавань, театр напоминает – так что сама природа места эллинству созвучна. Из храмов выделяются храмы Аполлона Дельфийского и Артемиды Эфесской. Мне еще показали дом, где несколько лет назад жил знаменитый софист Лукиан из Самосаты. Сейчас он переехал на Восток… Мне советовали почитать его книги – говорят, с большим остроумием он пишет, хотя ни людей, ни богов не щадит.
Здесь, в Массилии, впервые увидал я морские просторы, а в гавани – такое великое множество кораблей, какое мне и во сне не снилось. А когда мы наконец поплыли вдоль побережья на восток, по морю Лигурийскому, ожили в моем уме столько раз читанные стихи божественного меонийца:
…С места попутный им ветер послал Аполлон сребролукий.
Мачту поставили, парусы белые все распустили;
Средний немедленно ветер надул и, поплывшему судну,
Страшно вкруг киля его зашумели пурпурные волны;
Быстро оно по волнам, бразды оставляя, летело…
[5]Пока мы плыли, незаметно все изменилось вокруг. Не серебряные Родана воды, а синие воды моря неба свод отражали, а по берегам росли не наши дубы, вязы и устремленные ввысь сосны, а кипарисы, оливы и кроной расстилающиеся в ширину зонтичные сосны…»
Вибия улыбнулась. В комнате словно теплее стало от этих слов, донесенных с жаркого юга, и в заплаканном окне как будто отразилось солнце. Милый мальчик! Как старательно он пишет, и как уже хорошо у него это получается, хотя и немного вычурно! Нет, конечно, такое дарование должно развиться во что-то великое – недаром с самых ранних лет в нем жило это стремление к знанию, ко всему возвышенному. Недаром просила она его не жалеть денег на папирус и не пользоваться сиюминутными вощеными табличками. Эти письма она будет хранить до конца своих дней… Вибия продолжила чтение, с любовью выговаривая каждое слово.
«О самом Городе позже расскажу я тебе, когда сам в нем лучше освоюсь, одно могу сказать тебе сейчас: он огромен! Кажется, во столько же раз он больше нашего Лугдуна, во сколько Лугдун больше нашей виллы! Матушка, как я счастлив, что здесь мне предстоит жить и учиться! Я намерен пробыть в Городе не менее двух лет. А дальше мой мысленный взор уже рисует Афины – колыбель философии. Матушка, в какое замечательное время довелось нам жить! Право слово, я, как Овидий, поздравляю себя с тем, что родился именно сейчас, когда у кормила империи стоит истинный мудрец, постигающий законы мироздания! Я непременно буду продолжать учиться красноречию, но обязательно постараюсь войти в круг мудрых мужей – философов. Впрочем, мои стремления тебе известны, и оттого, что я оказался в Городе, они не изменились, но лишь с новым жаром разгорелись! Встречен я был радушно, твой досточтимый дядя, Клодий Вибий, и жена его, Гельвидия Присцилла, шлют тебе привет. Будь здорова!»
