– Приветствую вас, квириты… – произнес он, глядя как будто сквозь собравшихся людей, и толпа загудела, откликаясь на приветствие приветствием. – Благодарю, что пришли ко мне в этот час. Что мне сказать вам, чтобы вы не считали впустую потраченным это время? И вот что я скажу: начинается новый день, и этот день принесет каждому из нас новые испытания. Но испытания будут легче, если с утра наперед говорить себе: да, и сегодня я встречусь с кем-то суетным, с кем-то неблагодарным, с дерзким. Но виновны ли они, что стали такими? Нет – говорю я вам – все это из-за неведения добра и зла. А если понять, что добро прекрасно, а зло – постыдно, и что тот, кто далек от совершенства, тем не менее родствен вам – по причастности к разуму и божественному идеалу, – это уже не будет вас раздражать. И они не могут принести вам вреда – ведь они не способны ввергнуть вас в постыдное. Поэтому не стоит чуждаться людей: мы родились для общего дела, мы все – части единого тела, как ресницы, как зубы, ряд верхний и ряд нижний. Помните же о своем долге, каждый на своем месте – и боги будут благосклонны к вам!
Он замолчал. Из толпы послышались клики: «Слава мудрому августу!», «Да хранят тебя боги, божественный Марк Антонин!» Из общего хора выбивался лишь один хриплый голос киника: «Когда ж ты заткнешься, пустослов?» Август еще немного постоял, а потом повернулся и твердой походкой удалился – словно шел навстречу своему долгу.
– Тебе повезло! – шепнул Веттию Гельвидиан. – Не так уж часто он отверзает уста. Но поспешим, я хотел представить тебя своим учителям. Тот, над кем ты чуть было не посмеялся, – это Цезеллий Виндекс, грамматик, муж ученейший, хотя и порядочный зануда. Другие – смотри: это Авл Геллий, тоже муж обширнейшей учености и собиратель всяческих древностей и редкостей, он не раз избирался судьей; вон тот, пожилой, – правовед Ульпий Марцелл, а вон тот, самый молодой, – это Юлий Павел, тоже правовед, грамматик и поэт, очень одаренный! Остальные, я смотрю, уже разошлись. Но с этими я хотел бы тебя познакомить.
– Приветствую вас, ученейшие мужи, – обратился к ним Гельвидиан. – Позвольте представить вам моего брата… точнее – впрочем, степень родства не важна, а по духу, я уже чувствую, он мне и вправду брат – Марка Веттия Эпагафа. Он только что прибыл к нам из Лугдуна, откуда родом и мой отец, и собирается учиться в Городе.
Философы ответили – каждый сдержанным поклоном, и только полноватый, близоруко щурящийся человек средних лет, которого Гельвидиан назвал Геллием, соизволил проявить некоторое внимание к новичку:
– Так ты из Лугдуна, мой юный друг? Мой покойный учитель философ Фаворин был родом из Арелаты. Надеюсь, это имя тебе известно. – Веттий кивнул: в Галлии имя Фаворина в самом деле гремело. – Что ж, очень рад! И буду рад видеть вас обоих в своем доме. Был бы рад продолжить знакомство, но я буквально последние дни в Городе. Уезжаю в Афины, на год или на два. Но все же хотя бы одна встреча у нас еще есть.
Когда философы удалились, Веттий спросил брата:
– А что это за жуткий киник тут бесчинствовал? Почему его терпят?
– О, это Кресцент, местная достопримечательность, – засмеялся Гельвидиан. – Август терпит его, по-видимому, из уважения к памяти Антисфена и Диогена. А остальные просто предпочитают с ним не связываться. Слава богам, он нечасто появляется здесь. Но в Городе ты его еще не раз увидишь. Ну что ж? Главное позади. Куда теперь?
