– По мнению Варрона, – обстоятельно вещал чей-то немного гнусавый голос, – нельзя говорить «я прочитал половинную книгу» или «я услышал половинную басню». Он объясняет, что надо говорить «книгу, разделенную на две половины», и точно так же «басню, разделенную на две половины». А вот если из секстария отлить гемиту – тогда надо говорить не «вылит секстарий, разделенный пополам», а «половина секстария»…
Веттий хмыкнул, но Гельвидиан сделал подчеркнуто серьезное лицо. Тут же другие речи быстро отвлекли внимание юношей.
– А я вам говорю, что в венках продавались только те рабы, которые были захвачены по праву войны. Это я у Целия Сабина вычитал. А в войлочных шапках – те, за личность которых продающий не может поручиться…
– …Это я у Клеарха и у Дикеарха выискал: Пифагор был сначала Эвфорбом, затем Пирром из Пирантия, потом – Эталидом, и, наконец, – представьте! – прекрасной блудницей по имени Алко…
– …Так исполняй работу больного! Больной тоже при своем деле. Не раздражайся, терпи. Умираешь – жди смерти благодушно. Да и что за беда, если помрешь?
– Ох, и посмотрю ж я на тебя, как ты сам помирать будешь! – раздался хриплый голос рядом с говорившим.
Стоявшие вокруг него тотчас же отпрянули в стороны, и Веттий увидел существо, которое и представить себе не мог в палатинских покоях. Это был человек без возраста, вид его выдавал, по крайней мере, трехмесячную немытость, и в воздухе вокруг него распространялся горький запах тления. У него были длинные, спутанные, сальные волосы, через плечо его свисала нищенская сума, а в руке он держал суковатую палку. Надет на нем был палий, или трибон, – обычный плащ философа, – но настолько грязный, что, казалось, его стирали в сточной канаве. Словом, по виду это был философ-киник, причем такой, что, поставь с ним рядом самого Диогена Собаку, тот бы показался обычным городским обывателем (судя по рассказам о нем, по крайней мере баню он посещал). Выражение лица кинического философа было неприятно – на нем как будто застыла приклеенная усмешка.
– Ишь, собрались, пустословы, бездельники! – скрипуче засмеялся он, палкой прокладывая себе дорогу. – Клеархи-Дикеархи, Катоны-Платоны! Главного глупца послушать!
Он подошел к ближайшей колонне, высеченной из цельной глыбы порфира, и стал… мочиться на нее. Вся толпа отпрянула от него в сторону как от прокаженного. Ошеломленный Веттий ожидал, что нарушителя порядка сейчас же вытащат вон и поколотят палками, но ничего такого не произошло. Откуда-то мгновенно появился раб и начал поспешно вытирать с мозаичного пола лужу, оставленную последователем Синопского мудреца. А тот беспрепятственно проследовал дальше.
Веттий некоторое время не мог прийти в себя после этого впечатления, но тут открылись двери, ведущие во внутренний покой, раздался голос ликтора, толпа зашумела и по узкому криптопортику начала вливаться в огромный атрий, где ее уже ждал август в окружении свиты. Сердце Веттия забилось сильнее.
Одного взгляда на августа было достаточно, чтобы понять, что это и правда философ. В нем не было того жесткого, властного величия, которое запечатлено на портретах римских государственных мужей прежних веков. Никакой резкости в чертах, никаких властных складок, рельефных морщин – в лице его скорее угадывалась привычка хранить самообладание и не давать воли чувствам. Молодость его уже миновала – на вид ему можно было дать больше сорока лет. Черты лица его были довольно правильные и мягкие, только нос великоват и как будто слегка наклонял все лицо вниз. Вьющиеся темно-русые волосы, небольшая курчавая борода, обрамляющая лицо; усталые, чуть навыкате, глаза, взгляд внутрь самого себя. Он производил впечатление замкнутого, может быть даже застенчивого и телесно не очень крепкого человека. Однако прямая, гордая осанка говорила о внутренней силе. Он немного помолчал, окинул взглядом собравшихся и начал – негромко, но каждое его слово было отчетливо слышно, такая наступила тишина.
