Викфорд смотрел на разрушенный замок Лири, на его закопчённые стены и корявые ели надо рвом, и слова Эрики всё ещё отдавались где-то внутри неприятным эхом.
«И всё здесь сожжено и разрушено руками твоей семьи! А вон на той площади кто-то с головой белого волка на рукаве бросил факел в костёр, на который отправили мою мать! Может, и ты был среди них?!»
Он впервые задумался о причинах этой войны, и о том, почему его отец и братья громили Гранард. Викфорд не был на родине почти десять лет, и все эти годы предпочитал держаться подальше от всех дел его могущественной семьи, как и семья предпочитала не помнить о том, что он тоже вроде как Адемар.
Так вот почему Эрика так его ненавидит…
И, поняв истоки её ненависти, он не смог ей отказать. Отпустил, понимая, как важно для неё это место. Отпустил, несмотря на то, что его люди молча это не одобрили.
Ему бы не вдумываться в эти причины и просто держаться от неё подальше. Но с того мгновенья, как она сказала, что у неё нет Дара, Викфорд был будто сам не свой. Ему хотелось найти Тревора и выдрать его рыжую бороду за этот обман, потому что шутки с королём Раймундом закончатся ровно в тот момент, когда он поймёт, что его надули. И никакие красивые глаза не спасут Эрику от того, что будет дальше. Раймунд поступит так, как обычно поступает с предателями, а может, и ещё хуже…
Но это не его дело, это не его невеста, и это не его война, с какого перепугу он стоит тут и раздумывает не пойми о чём?!
Но у Викфорда в душе впервые шевельнулись странные чувства: сострадание, жалость и какое-то глупое желание защитить эту девушку от той боли, что её окружает. И это было настолько паршиво, что он сжал кулаки. Разве мало того, что его сводят с ума мысли о её губах, о вкусе её поцелуя, о её теле под прозрачной тканью рубашки, которое он видел в день отъезда?
И c каждым мгновеньем, проведённым рядом с ней, он глубже и глубже тонет в изумрудном озере её глаз, думая о ней всё время, ощущая её аромат и чувствуя, как под кожей шевелятся огненные иглы. Он не может мыслить рационально, он потакает её глупым выходкам, и не в силах ничего с этим поделать. А когда она стояла так близко, как сегодня утром или в тот день, когда на них напали, ему казалось, что с него с живого сдирают кожу, так хотелось прикоснуться к ней. Так жгли его треклятые иглы, что не оставалось никакого рассудка.
Весь остаток пути до Гранарда он прятался от Эрики в другом конце отряда, не смотрел на неё и погонял лошадей, но знал, что это ненадолго. Его силы воли хватало лишь на то, чтобы вести себя при всех как ни в чём не бывало. Но стоило ей подойти поближе, стоило им остаться вдвоём…
Он почти ненавидел её за это, понимая, что во всём виновата проклятая стрела, которой зацепила его дерзкая балеритская пигалица, но в то же время это было такое пьянящее чувство, что не хотелось его отпускать. Оно будоражило и подсовывало ему одну картину за другой о том, как всё могло бы быть. И под кожей вились огненные змейки, и кончики пальцев почти чувствовали прикосновение к её коже. Он представлял, как развязывает тесёмки её плаща, расстёгивает рубашку, пуговица за пуговицей, и как приоткрываются её губы ему навстречу, а он ведёт рукой по её щеке, по шее вниз, как накрывает ладонями грудь… и от желания и невозможности этого ненавидел Эрику ещё сильнее. И таких противоречивых чувств ему в жизни испытывать ещё не приходилось.
