Ричард застыл. Сначала он ничего не почувствовал. Просто смотрел на неподвижное тело на полу, не в силах соотнести его с тем могущественным человеком, с которым он только что спорил. Ярость мгновенно испарилась, оставив после себя ледяную пустоту.
«Папа?» – хотел сказать он, но звук застрял в горле.
Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Он видел темное пятно, расплывающееся на ковре под головой отца. Кровь. Паника ударила в него, как разряд тока. Холодная, липкая, парализующая. Он не думал о том, жив ли отец. Он не думал о том, чтобы позвать на помощь. Его мозг, мозг хищника, кричал только одно: «Беги. Скройся. Никто не должен знать».
Он огляделся по сторонам, будто ища свидетелей в пустой комнате. Его взгляд был безумным. Он развернулся и бросился вон из кабинета. Он бежал по коридору, не разбирая дороги, его сердце колотилось где-то в горле. Он промчался мимо гостиной, мимо парадной двери и выскочил на улицу, в ревущую снежную бурю.
Ветер и снег ударили ему в лицо, но он не почувствовал холода. Он бежал, спасая свою шкуру. От чего? От последствий. От правды. От неподвижного тела, лежащего на персидском ковре в тишине кабинета, который внезапно стал слишком большим и слишком тихим.
Леонора не слышала ссоры. Стены этого дома были толстыми, они были построены, чтобы поглощать звуки, скрывать тайны. Она сидела в гостиной, на шелковом диване, и листала журнал об интерьерах. Глянцевые страницы были холодными, картинки – безупречными. Они успокаивали ее. Это был мир, который она понимала, мир упорядоченных вещей. Она ждала. Ждала, когда буря в кабинете утихнет и отец выйдет оттуда, чтобы она могла пожелать ему спокойной ночи и, может быть, получить в ответ усталый кивок – скудную награду, за которую она была готова сражаться.
Она услышала только топот ног Ричарда, пробежавшего по коридору. Затем хлопнула входная дверь. Этот звук был слишком резким, он нарушил выверенную акустику дома. Леонора нахмурилась. Она прислушалась, но из кабинета не доносилось ни звука. Эта тишина была хуже, чем крик. Она была неправильной, неживой.
Медленно, как будто боясь спугнуть что-то, она встала. Ее шелковое платье тихо зашуршало. Она пошла по коридору, ее туфли на каблуках беззвучно тонули в толстом ворсе ковра. Дверь в кабинет была приоткрыта, из щели падал на пол прямоугольник света.
– Папа? – тихо позвала она.
Ответа не было.
Она толкнула дверь. И на мгновение ее мозг отказался понимать то, что увидели глаза. Картина не складывалась. Отец лежал на полу у подножия лестницы. Лежал не так, как лежат люди, когда отдыхают или спят. Его тело было изогнуто под неестественным углом, как у сломанной куклы. Вокруг его головы на ковре растекалось темное, почти черное в приглушенном свете пятно.
Первое, что она почувствовала, не было горем. Не было ужасом. Это был ледяной, парализующий страх, но совершенно иного рода. Это был страх крушения миропорядка. Страх хаоса. В ее идеально устроенном мире отец не мог вот так лежать на полу. Это было неправильно. Это было не по правилам. Это нарушало все.
Ее первая мысль была не «Он умирает». Ее первая мысль была: «Что теперь будет?»
Этот вопрос пронесся в ее голове, сметая все остальные. Что будет с домом? С деньгами? С ее статусом? С ее жизнью, которая была так прочно привязана к его? Что будет с ней, Леонорой, если ее солнце погаснет? Кто она без него? Паника была эгоистичной, первобытной. Это был страх не за него, а за себя.
