Она подбежала к нему, опустилась на колени. Ее дорогое платье смялось на грязном от уличной обуви ковре.
– Папа? Папа!
Она коснулась его плеча. Оно было теплым, но обмякшим. Она осторожно перевернула его. Его глаза были полуоткрыты, взгляд был мутным и пустым, он смотрел сквозь нее, в никуда. Из уголка его рта текла тонкая струйка крови, смешиваясь с той, что уже пропитала ковер. Он дышал. Но это было не дыхание. Это были редкие, хриплые, булькающие звуки.
«Сердце», – пронеслось у нее в голове. Он всегда жаловался на сердце. У него был сердечный приступ. Он упал. Да, именно так. Эта версия была понятной, приемлемой. Она укладывалась в рамки. Несчастный случай. Трагедия. Это можно было объяснить.
Она вскочила. Что делать? Позвонить доктору? В больницу? Нет, сначала… сначала нужно было что-то сделать самой. Показать, что она пыталась. Показать, что она была хорошей, заботливой дочерью.
Она бросилась к массивной аптечке из палисандра, которая стояла на полке. Открыла ее. Внутри были ряды пузырьков с таблетками. Ее руки дрожали. Она ничего в них не понимала. Нитроглицерин? Валидол? Что-то от давления? Она видела, как он иногда клал под язык маленькую таблетку. Какую? Эту? Или эту?
Она схватила первый попавшийся пузырек. Таблетки были маленькие, белые. Не те, но какая разница? Нужно было действовать. Нужно было спасать. Нужно было исполнять свой долг.
Она вернулась к отцу. Одной рукой приподняла его тяжелую голову, другой попыталась засунуть ему в рот две таблетки. Они были сухими, они прилипли к его языку. Она видела его пустой, отсутствующий взгляд. Она пыталась заставить его сглотнуть, но его тело не слушалось.
Она не спасала его. Она исполняла ритуал. Ритуал «заботливой дочери», который был так же важен, как и ритуал «идеальной хозяйки». Она была актрисой на сцене катастрофы, отчаянно пытающейся доиграть свою роль до конца, даже когда декорации уже рушились вокруг нее.
И только когда хрипы прекратились и в кабинете воцарилась абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь воем ветра за окном, до нее начало доходить. Не понимание, а лишь смутное, ледяное предчувствие. Солнце погасло. И она осталась одна. В полной, беспросветной темноте.
Стивен не убежал, как Ричард. Он не бросился на помощь, как Леонора. Он просто замер. Он стоял в полутемном коридоре, в тени высокой китайской вазы, и смотрел. Бесстрастно, как зритель в кинотеатре.
Он слышал все. Глухие удары ссоры в кабинете, прерванные резким, влажным звуком падения. Потом – панический топот Ричарда и хлопок входной двери. Потом – тишина, которая длилась ровно столько, чтобы успеть закурить сигарету. И наконец – тихие шаги Леоноры, ее сдавленный вскрик, ее суетливые, беспомощные движения.
Он видел все. Видел, как его жена, такая всегда собранная и идеальная, ползает на коленях по полу. Видел ее неуклюжие попытки реанимации, этот отчаянный, жалкий перформанс с таблетками. Он видел кровь на ковре. Видел пустой взгляд старика.
Он должен был что-то сделать. Позвонить врачу. Подбежать. Оттащить Леонору. Сделать хоть что-нибудь. Так поступил бы любой нормальный человек.
Но Стивен не был нормальным человеком. Он был наблюдателем.
И в этот момент его отстраненность, его интеллектуальная броня, которую он так долго и любовно выстраивал, сыграла с ним злую шутку. Она парализовала его. Его мозг, привыкший анализировать, а не действовать, мгновенно превратил трагедию в социологический казус. Он смотрел на жену, пытающуюся впихнуть не те таблетки умирающему отцу, и думал: «Поразительно. Даже в момент предельного стресса она не может выйти из своей роли. Она не спасает человека, она исполняет функцию "хорошей дочери"».
