Одно из самых ранних моих воспоминаний было для меня событием огромного значения:
Просыпаюсь я в своей люльке с бортами из витых металлических прутьев, а у меня в руке шоколадная конфета в светло-зелёном фантике, на котором нарисована большая белая ромашка! Эта конфета, которую сейчас я спокойно могла бы спрятать в зажатом кулаке, настолько больше моей детской ладошки, что кажется мне гигантской. Если бы тогда я могла выразить словами свои чувства, то, наверное, воскликнула бы: «Как прекрасна жизнь! Как великолепен мир! Как здорово, что я есть, и есть эта чудесная конфета с большой белой ромашкой на фантике!».
Не вздумайте называть меня сладкоежкой, потому что для такого прозвища нужно, как минимум, чтобы ребёнок сладостями объедался, а нам с сестрой так редко приходилось их есть, что каждая шоколадная конфета была праздником.
С конфетами связано и одно из самых горьких моих воспоминаний:
Мне лет пять. Жанна болеет. Она в детстве болела часто – шесть раз перенесла воспаление легких, и если бы не дефицитный в те времена пенициллин, расти бы мне без старшей сестрёнки.
Итак, укутанная Жанна лежит в нашей с ней общей кровати, мама сидит за швейной машинкой, а я рядом на полу играю сама с собой. (Я вообще могла подолгу играть в одиночестве так, что, по словам родителей, меня часто спохватывались, а я где-нибудь в закуточке сижу, согнувшись в три погибели, и бубню себе что-то под нос). В комнату входит папа, и что-то тихо говорит маме. Она кивает в ответ и обращается ко мне:
– Милочка, там, в буфете на нижней полке лежат конфеты, сходи за ними и принеси Жанночке.
Я мигом лечу в другую комнату (к тому времени Неверовых уже «расширили», разрешив занять освободившуюся комнату, расположенную по соседству с первой), открываю буфет и вижу пять или шесть шоколадных конфет. Торопливо разворачиваю их одну за другой и сую в рот. Наскоро прожевав, возвращаюсь в спальню и заявляю, что никаких конфет в буфете нет, а у самой не то что весь рот, а все щеки и даже нос в коричневых следах преступления.
– Как тебе не стыдно! Я тебя что просила? Принести конфеты Жанночке, а ты их съела!
По тону, каким были сказаны эти слова, я понимаю, что сознаваться никак нельзя, и, разревевшись белугой, продолжаю настаивать на своей версии. Мне стыдно до тошноты, но одновременно в душе нарастает чувство обиды – значит, все конфеты Жанке! Значит, меня никто не любит! Ну и правильно, за что меня любить, ведь я съела все конфеты!
Разобраться в этих противоречивых чувствах у меня никак не получается, и я продолжаю горько реветь, не внимая никаким увещеваниям и подтруниваниям типа: «Рёва-корова!», чем довожу всю семью до крайней степени раздражения.
Вообще мама была женщиной не то что суровой, но, я бы сказала, скупой на ласку. Не могу припомнить ни одного случая, чтобы она меня обняла или поцеловала. Жанну тоже лаской не баловала, хотя то, что старшая дочка была у нее любимицей, я чувствовала с раннего детства. То ли в те времена было не принято детей «тискать», то ли мамин властный характер не предполагал никаких телячьих нежностей, а, может быть, просто она была так занята, что не до нас ей было.
Папа один не мог прокормить семью из шести человек, ведь у бабушки пенсии не было, а Галя из-за войны школу закончила только в двадцать лет. Вот маме и пришлось работать и учиться одновременно. Из-за войны и переезда в Алма-Ату МАИ пришлось бросить. Поступила она во Всесоюзный заочный политехнический институт. От переутомления часто в обмороки падала, но учёбу не бросала, ведь высшее образование для неё было не мечтой, а целью. Улавливаете разницу? А когда Галя уехала в Ленинград, где поступила в институт, легче не стало, ведь ей приходилось помогать – на одну стипендию у нас никому ещё прожить не удавалось.
