Виват Елисавет! - страница 9

— Оставьте, барин! Нас уж повенчали!

— Я успел? — спросил Владимир у Сони.

Та медленно, будто в полусне, кивнула и спрятала лицо у него на груди.

— Я тебя никому не отдам! — Владимир обнял её, целуя залитое слезами лицо.

И тут Парфён бросился на него.

Сцепившись, они покатились по дощатому полу, Соня сдавленно ахнула. Накопившееся напряжение выплеснулось в такую бешеную ярость, что у Владимира потемнело в глазах. Он, рыча, наносил удары, не чувствуя боли и не видя ничего вокруг.

Когда их растащили, оба были изрядно потрёпаны. У Владимира оказалась разбита губа, на скуле наливался синяк, а у Парфёна из носа текла кровь.

— Вон отсюда, охальники! — закричал батюшка и замахнулся на расхристанных драчунов. — Буйство непотребное в Божьем храме учинили! Покарает вас Господь за кощунство!

Мужик, что вёз Соню, и дюжий алтарник[7], выбежавший на шум из пономарки[8], в тычки выволокли Парфёна из храма, Владимир, прижимая к себе полубесчувственную Соню, вышел сам.

__________________________________________

[7] Помощник священника в алтаре.

[8] Пономарка — служебное помещение в храме, где хранится церковная утварь и могут находиться алтарники.

***

Графиня Тормасова сидела в кабинете, бездумно глядя на серевшие за окном сумерки. Теперь она часто так сидела, погружаясь в неясные, полузабытые воспоминания. С тех пор как сбежали дочери, забот не осталось. Хозяйственные дела не занимали её, а других не было.

В Петербург Евдокия Фёдоровна не выезжала и у себя не принимала, проводя дни в кабинете. Духовную давно составила, а прочие заботы на пороге вечности казались столь пустяшными, что не стоили внимания.

Нет, сперва она предприняла попытку найти князя и сбежавших дочерей, даже сгоряча обратилась к одному влиятельному при дворе господину, знакомцу покойного мужа. Тот обещал помочь ей встретиться с государыней или хотя бы с герцогом Курляндским. Одно время на слуху была история, как императрица отправила на каторгу не в меру ретивого жениха, что умыкнул девицу без родительского согласия и тайком на ней повенчался.

Но потом ровно глаза открылись: разразится скандал, от её дочерей отвернётся всё общество, и даже если удастся расторгнуть брак с князем, шансов на хорошую партию у них уж не будет.

Как-то раз, когда она деятельно строила планы преследования, Пётр Матвеевич, выслушав её, тяжко вздохнул:

— Коли вы хотите отомстить и отравить жизнь девочкам, вы поступаете верно, а если желаете добра — нет. Теперь уж неважно, кто прав, кто виноват. Всё случилось, как Господь попустил. И ежели станете добиваться огласки, ничего, кроме тягот, детям своим не принесёте. Подумайте о том…

И Евдокия Фёдоровна поняла, что он прав.

В доме было тихо. Теперь всегда было тихо. Слуги старались не попадаться ей на глаза и передвигались, кажется, на цыпочках. Либерцев, постаревший за последние месяцы лет на десять, тоже не докучал. Чувствовал, что ей не хочется ни видеть его, ни разговаривать.

Тем более странным показался внезапно раздавшийся в коридоре шум.

— Пошёл вон, холоп! — рявкнул поблизости смутно знакомый голос, и дверь в кабинет распахнулась, с грохотом ударившись о стену.

Евдокия Фёдоровна в изумлении уставилась на графа Вяземского, что, отшвырнув в сторону лакея, быстрыми шагами ворвался в комнату и остановился посередине.

— Сударыня! — Голос молодого человека дрожал от сдерживаемого бешенства. — Хочу поставить вас в известность: я забрал Соню. Она будет жить у меня. Можете, ежели вам угодно, обвинить меня в краже вашего имущества. Вот деньги на тот случай, коли одумаетесь и решите всё же продать мне её, на них можно купить небольшую деревеньку.