– Зинаида Валерьевна, – Борис поправил пуговку на Яшиной рубашке, – и есть скорая, и помощь. Если ты до сих пор это не понял.
Ехать на Татарскую смысла не было, как не было никакой гарантии того, что Яша опять не застанет ту же компанию в большой комнате, а незнакомого мужчину – в Магдиной постели. Яше хотелось лечь в свою кровать, натянуть на голову одеяло и проспать – столько, сколько захочется. Вечер был так хорош, что от метро Яша шел пешком, удивляясь, что при всей несхожести Замоскворечья и Черемушек, быт везде схож, только запах сильно отличается. Пахло недавно политой землей, гниющим мусором из баков, да еще прилетело парфюмерное облачко с фабрики «Новая заря».
Нижний замок Яша открыл, а верхний оказался не заперт – неудивительно, Яша и сам не помнил, в каком он состоянии выбежал из дома сутки назад. В тесной прихожей Яша сел на старую табуретку – это был такой ящичек, в котором, под сидением, хранились щетки и гуталин, и откинулся к стене. Теперь ему стало ясно, что он смертельно устал. Не снимая ботинок, он прошел в комнату, распахнул балконную дверь, постоял, глядя на спящие Черемушки, понял, что хочет курить, а есть дома сигареты, или нет – не помнит. Подошел к торшеру, намереваясь дернуть за цепочку, и услышал голос:
– Прошу тебя, не зажигай свет.
– Где ты? – в ту же секунду Яша понял, что больше всего на свете хотел увидеть её. Именно её, и именно сейчас. – Не уходи никуда. Стой там, где стоишь. Не двигайся, стой…
Она стояла там, где он оставил её, уходя. Между шкафом и письменным столом было пространство, достаточное для того, чтобы просто встать, и стоять. Яша подошел и обнял её, и поцеловал в висок – он забыл, что она маленького роста, а без каблуков – совсем кроха.
– У тебя челка, – сказал он, осторожно сдвигая челку со лба, – ты разве не помнишь, что я не люблю – челку?
– Хочешь, я ее отрежу?
– Нет, пускай будет, – Яша говорил медленно, боясь спугнуть то очевидное желание, которое возникло сразу же, ответом – на её голос, – я не хочу ничего менять. Я хочу тебя такой, какая ты – есть.
Она встала на цыпочки, чтобы обнять его за шею, а он подхватил её под мышки, как раньше, играя, только теперь в этом жесте обнаружился совсем иной смысл.
– Поставь Генсбура?
– Je t’aime?
– Moi non plus, я не люблю тебя, не люблю, я тоже не люблю тебя, я ненавижу тебя, – она говорила, и плакала, плакала и говорила, а он все не понимал, что делать дальше, и боялся, что это все растает и пропадет, пока он донесет ее до кровати, а она своей, уже зрелой женской интуицией как бы передавала ему – сейчас, сейчас, здесь, и сейчас, все так хрупко, все так ненадежно, сейчас! И бедный письменный стол, на который бабушка прикнопливала голубую бумагу, со скрипом выполнил роль дивана. Было не просто хорошо, было прекрасно, и Яша успел перетащить её на кровать, содрать грязное белье, а она, обнаженная, голубоватая в свете уличных фонарей, смеялась, и стаскивала с кровати на пол одеяла и подушки, и уже Генсбур говорил, а Джейн Биркин дышала так, что оставалось только подстроиться под её дыхание… Они пили Шампанское, которое выстрелило в потолок, потому что нагрелось, и оба были липкие, и это было почему-то дико смешно, а Яша не мог понять, почему она все время трогает себя за спину, пока она не сказала – что мне там мешает, посмотри? И в утреннем свете, робко заполнявшем комнату, Яша увидел кусочек пластилина на её лопатке – это растаял случайно оказавшийся на полу пластилиновый Яшин кирпичик.
