Последние мирные семейные вечера. Уверенности в завтрашнем дне не было и не могло быть, земля ходила ходуном под ногами, но оттого еще сильнее хотелось урвать счастье сегодняшнего короткого дня. Вечерами в парковом домике Вацлав доставал фотоаппарат «Фотокор» и снимал жену: то в балетной пачке с тугим узлом на затылке, то в домашней одежде с распущенными волосами, то обнаженной («у нее была чудесная фигура, какая и должна быть у балерины, прошедшей школу Большого театра»). Эти снимки, вложенные в одну из книг (книг в доме было много, очень много!), найдут во время обыска перед вторым арестом. Над этими снимками будут, похохатывая и дымя папиросами, склоняться следователи в кабинете НКВД…
О том, как его во второй раз арестовали, пронзительнее всего написал сам Вацлав Дворжецкий в «лагерных» воспоминаниях:
Днем пришли. Трое. Я ребенка купал в тазике. Велели сесть на стул в стороне. Обыск. Мокрый мальчишка плачет.
– Разрешите ребенка одеть!
Пришла теща, унесла Владика на кухню. (Я увижу его только через пять лет.) При обыске разбросали все книги, забрали письма родителей и фотографии… жены. В обнаженном виде… Много было разных снимков, но эти, «неприличные», я хранил в книжке. Вот их и взяли. Я протестовал: «Вы не имеете права! Это личное, интимное, никого не касается!..» Потом следователь со своими помощниками разглядывал эти снимки, обменивался впечатлениями и циничными замечаниями… Я не мог дать ему по морде – был привязан к стулу. Только плакал от беспомощности. И помню это! Помню за все время, за все годы мук, пыток, боли – помню и не прощу! Не могу простить это оскорбление! Если меня били резиновым жгутом за то, что я произнес нерусское, непонятное им слово – «реабилитируют», – простить можно: они же неграмотные! А потом, они же не допускали непризнания вины! «Это клевета на органы! У нас зря не берут!» Поэтому, если заявить, что ни в чем не виноват, – готов уже и срок, и статья… Все это дико, жутко, больно…[19]
После эта действительно дикая, но, увы, обыденная для той поры сцена будет варьироваться в воспоминаниях Дворжецкого-старшего в многочисленных интервью с журналистами. Вместо «тазика» появится «ванночка» (позже Владислав педантично уточнит: «складная, как старые раскладушки, из розовой клеенки»), молчаливая теща, сразу, очевидно, сообразившая, что к чему, выйдет из кухни с ребенком и даст отцу попрощаться с ним. Тот успеет сказать: «Владинька, не плачь, я скоро вернусь», – и исчезнет на несколько лет… Лишь об одной детали Вацлав не будет упоминать в интервью – только напишет акмеистически точно (сказывается юношеская начитанность, сказывается и сценичность актерского, режиссерского взгляда на мир), «в мелких подробностях»:
Страшно во время следствия было только одно: окно за спиной следователя… Комната на пятом этаже. Стул, стол, следователь, а за спиной его большое окно. Вот там-то, за этим окном, вся мука моя и боль. Следователь не подозревал ни о чем, я лишил его этого удовольствия… Дело в том, что «серый дом» НКВД возвышался как раз напротив сада Дома пионеров. А в саду – домик, а в домике – окошко, а в окошке – свет… Я вижу – это мой дом! Это мой свет. Там Владик… Я его только что купал в тазике…
Господи!.. Я вынесу и эту пытку! Надо жить! Обязательно надо жить![20]
Если вдуматься: какой кинообраз! Окно в окно – следовательское, мертвое, и напротив – живое, мерцающее вечерним уютным светом… Впрочем, Вацлав не знал, что никакого уюта там уже не было. Вскоре после его ареста Таисию Рэй вместе с матерью и двухлетним ребенком как членов семьи заключенного выселят из счастливого паркового домика, и семья переедет в театральное общежитие в Газетном переулке, на набережной реки Омки, – в дом, который и сегодня знаком практически каждому омичу.
