Лес постепенно редел, всё чаще встречались полянки, и уже виден был впереди открытый простор, зелень лугов.
– А как же ты здесь? Разве актрисы не живут в усадьбе?
– Алексей Фёдрыч отпустил меня к родителям по хозяйству помочь. Об эту пору каждый год съезжаются гости, а нынче запаздывают. Да и приедут ли? Сестра его московская Настасья Фёдоровна с сыном и дочерью навряд приедут. Говорят, Александр Сергеевич экзамен держит в университете. И другие не спешат: опасаются. Слухов много о войне. Наполеон-то, сказывают, все земли европейские к рукам прибрал. А ну как и на нас двинется?
– А что ещё о войне говорят?
– Да разное. Кто не верит, чтоб француз на Россию замахнулся: не по зубам, мол, ему такая громадина. Десять Европ! Без единого выстрела в лесах да болотах наших сгинут. А иные пророчат: быть войне. Вон бабка Сычова заране плачет: и приметы все указывают – к войне. А барин, Алексей Фёдрыч, письмо из Вильны получил от приятеля да сильно растревожился: «Молиться всем миром надобно, чтоб супостата не допустил Господь до земли русской».
К косарям шли напрямки, без тропинок. Скошенная трава широкими полосами стелилась через весь луг, вялилась на припёке, напитывая знойный воздух густым дурманящим запахом. Стерня, ещё свежая, не впивалась в ноги, и ступать было легко. Несколько невысоких стожков были уже намётаны, но не закончены – ожидали, покуда подсохнет трава, чтобы пышным овином подняться над стриженой землёй.
Повернувшись к ним и опершись на косу, стоял мужик, вглядываясь в приближающихся гостей. Рубаха без опояски, распущенная почти до колен, темнела мокрыми пятнами, в спутанной бороде застряли мелкие травинки.
– Вот, тятенька, это провожатый мой и… спаситель. Баюр. Поговорите пока, а я обед расстелю, – Арина отошла к начатому стожку, покрыла примятую траву в лёгком теньке белёным холстом и стала доставать из лукошка и раскладывать нехитрый крестьянский обед. Когда подошёл отец, она вздрогнула и заозиралась, отыскивая глазами Баюра.
– Взял косу и оселок. «Обедай, – грит, – Матвей Григорьич, а я покуда помахаю чуток».
– А как же обед? Обоим хватило бы.
– Сказал: не голоден, – отец, кряхтя, опустился наземь, поджал под себя ногу. – Эка, сподобило тебя, доченька, на медведя-то выйти. Дорога ить вся исхоженная, давно зверьё не балует, никто не встречал, – приложился к кринке с молоком, потом захрустел румяной хлебной корочкой и некоторое время ел молча. Но Арина знала, что его не отпускает дума о новом знакомом, о Баюре. – Аж из самой Сибири! – выдохнул он, подтвердив её догадку. – Ловко косит, широко. Молодой ишшо, силы не растрачены. А говорит толково, степенно, с уважением.
Арина посмотрела в ложбинку, куда ушёл косить Баюр. Тот снял рубаху, оставшись в одних портах, и уже проложил в траве широкую дорогу. Взмокшая спина, золотисто блестящая, играла мускулами.
– Справный работник. И не чванливый, – прищурился на дочь: – Тебе, я чай, он тожа глянулся?
Арина вспыхнула:
– Тятенька! Весело тебе дразнить меня.
– Сказал: задержится в Хмелите на несколько дён – и в обратний путь. Нехай поживёт у нас. Ищет чаво-то, навроде древностей. Сурьёзный парень, а непонятный.
Возвращались в село прежней дорогой. Баюр молчал, а любопытство Арины росло, как на дрожжах. Что могло интересовать человека так сильно, чтобы пуститься на поиски через все земли на другой конец? «Значит, жены нет, – сама собой выскочила подсказка, – иначе не отпустила бы». Арина замахала рукой перед носом, но отгоняла не муху, а непрошеные стыдные мысли. Однако на сердце потеплело. Косясь тайком на Баюра и думая, что он не замечает её интереса, она удивлялась, как могла не заметить сразу: и ростом, и статью, и невозмутимым ликом он походил на одного из греческих богов, про которых рассказывал Андрей Иваныч. Прекрасен, могуч и, наверное, как и бог, страшен в гневе. Видно, простая одежда, потёртая в дороге, да котомка на плече сбили с толку.
