Петр Корнеевич растоптал окурок цигарки, расстелил под кустом рядно, вытканное матерью из разноцветных тряпочных лоскутов на домашнем деревянном ткацком станке. Поднял голову, а когда выпрямился, то не знал, чем заняться дальше.
Отцовский суровый разговор пришелся ему явно не по душе, однако виду подошедшим женщинам он старался не показывать.
Несколько минут в наступившем молчании отец и сын сидели в тени и опять курили в ожидании, когда женщины накроют на стол. Никто из них во время этой тягостной паузы не проронил ни слова. Никому не хотелось продолжать прерванный разговор. Неловкое положение наконец разрядил Корней Кононович. Он положил руку на плечо сына и, обведя взглядом бескрайнюю зазеленевшую степь, примирительным тоном сказал:
– Ты, сынок, на мине не обижайся, – И, с большим усилием подавляя в душе незваное чувство нахлынувшей жалости, добавил: – Что заслужил, то, как говоритца, и получил!
По всему было видно, что мужская размолвка на этом прекратилась.
На душе у Петра Корнеевича немного полегчало. Отцовское заявление он принял как должное и неизбежное, но без особого подъема энтузиазма и признаков ярко выраженной благодарности, поэтому чуть помедлил и, старательно подбирая слова, сухо ответил:
– А мине, папаня, обижаться нечиво! – И, как побитый кутенок, пошел к повозке искать себе какое-нибудь дело, без которого не мог себя чувствовать нормальным человеком.
Петр Корнеевич и раньше подозревал, что его разгульная жизнь не могла быть сплошным праздником, который способен продолжаться бесконечно, и всегда помнил поговорку, что сколь веревочке не виться, а конец все равно будет.
Вскоре подошли раскрасневшиеся, упаренные жаром солнца женщины.
Встретившись с женой взглядом, Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, опустил глаза. Ольга посмотрела на него с недоумением, не совсем понимая, что же на самом деле произошло между мужем и свекром. При этом что-то трогательное, робкое, почти по-детски беспомощное сквозило в ее взгляде. Ничего не подозревая, что могло бы объяснить создавшуюся ситуацию, она не стала терять время на разгадку и торопливо принялась помогать свекрови собирать обед. Ефросинья Платоновна достала со дна шарабана повозки узел со скудными домашними харчами, подала их снохе и как бы между прочим поинтересовалась у Корнея Кононовича:
– Чтой-ся вы тута, мои дорогие казаки, как мине показалося, о чем-то крупно и в сердцах беседовали? – И с вопросительной растерянностью глядела то на разгоряченного мужа, то на поникшего, в плохом настроении, сына, пытаясь угадать, что они могли тут не поделить.
Корней Кононович не спеша расчал ножом поданную ему снохой краюху хлеба, разложил ломти напротив каждого, присевшего к расстеленному на земле рядну, и, сверкнув недобрым взглядом на свою любознательную жену, отрубил:
– Усе будишь знать, быстро состаришься! – И тут же, переведя взгляд на сына, с рассеянной загадочностью весомо пропел: – Значится, было о чем нам, казакам, погуторить! Не вашего ума, бабы, это дело.
– А усе-таки? – продолжала допытываться сконфуженная, но уперто досужая Ефросинья Платоновна.
Корней Кононович не отмахнулся, как всегда, сдвинул к переносице густые кустистые брови, поднял угольно-черные глаза и метнул на любопытную жену свой тяжелый колюче-пронизывающий до озноба взгляд, и охота задавать какие-либо вопросы у нее сразу пропала.
