Как они это установили, по облику или комиссар назвал, не знаю, но им оказался начальник медицинской службы. Пока я жизнерадостно пересказывал Палицыну добытые сведения, он ерзал, покашливал, отворачивался (тогда я говорил громче) и всячески давал понять, что его не интересуют эти сплетни. Я даже обиделся немного. Я тоже, вообще-то, сплетнями не интересуюсь, но хотел поднять ему жизненный тонус, расцветить утро яркими красками, улыбнуть. В конце концов, я уеду, а ему тут жить этой жизнью. Палицын молчал.
Зато посмеивалась остальная публика. Я поднял голову, чтобы пресечь веселье призывников, которым смеяться пока не положено, и увидел съемочную бригаду телевидения с двумя камерами, нацеленным на нас с Палицыным. Смеялись над моими историями телевизионщики, призывники как раз молчали.
Оказалось, канал РТР, или второй федеральный канал, снимал сюжет о призыве в нашей области для программы «Вести». Как я их не заметил, до сих пор сам не понимаю. Но не заметил, хотя Палицын мне так и не поверил. Он думал, что я специально юродствовал.
На следующее утро мы с Палицыным, проходя мимо оперативного дежурного (это был, конечно, майор Торопов), были им остановлены.
– Погодите, погодите, – озабоченно сказал Торопов, листая тетрадь, – тут по вашу душу пришла телефонограмма из генштаба, ага, вот… Срочно откомандировать в Канны для участия в кинофестивале от России…
Я усмехнулся. Торопов юморил талантливо, хотя вредный мужик был, помню. А Палицын даже не улыбнулся и пошел дальше без комментариев.
Так и прошла моя учеба. Скучно не было.
Под занавес моей стажировки Палицын доверял мне комплектование мелких команд. Да и то проверял, что я там накомплектовал. А то, может, я в кремлевский полк уголовников (тогда судимых призывали, но, как правило, в стройбат) включил, как потом президенту Ельцину в глаза смотреть?
Ладно, до кремлевского полка мне было далеко, но несколько мелких команд сколотил. Особенно хорошо помню первую команду. Я тогда решил показать Палицыну, как надо работать, блеснуть гранями таланта.
Поэтому в ПВОшную команду с невысокими требованиями к состоянию здоровья я включил ребят, годных без ограничений, которые у нас были почти на вес золота. На вес золота потому, что мало их было, здоровых ребят. Но команду укрепил и собой был очень доволен.
До прихода Палицына я был убежден, что моими усилиями войска ПВО теперь будут приведены в боеспособное состояние. Но пришел Палицын и, добродушно улыбаясь, мою собранную монолитом команду разнес, как америкосы Хиросиму.
– Завтра тебе понадобятся тридцать здоровых призывников в ВДВ, – учил он меня, – а у тебя их нет. Ты по какой-то хрен их в ПВО засунул. А те дистрофики, которых ты оставил, в ВДВ не годны. И что ты будешь делать?
Я молча слушал. И, вроде, знал эти прописные истины. Только как же быть в случаях, вроде таких?
Эти двое с детства в одной песочнице росли, их нельзя разделять. Те трое – их всего в деревне три призывника, и больше лет двадцать никого не будет, их тоже нельзя разлучать. В общем, я понял, чтобы сформировать команду, надо отключать все человеческие чувства.
Дальше пошло получше. Еще пару команд я сформировал почти без замечаний. Даже разоблачил одного судимого призывника. Правда, он не знал, что я его разоблачаю. И на мой стандартный вопрос: «Не судим?», – ответил, что судим, и перечислил треть статей уголовного кодекса, по которым он был осужден. Я тщательно перелистал личное дело, перечитал характеристики, с лупой изучил справку из милиции об отсутствии судимости у призывника. Ничего, указывающего на наличие судимости, не нашел. Кому верить, призывнику или личному делу, я не знал. Поверил призывнику. Подошедший Палицын тоже. Поэтому призывника вернули в военный комиссариат по месту жительства, а я получил еще один урок. Документы документами, а с ребятами надо разговаривать…
