– Он тебя не зарезал? – спросила с той нетерпеливой напорностью, в которой сквозит любопытство и надежда.
– Как видишь, – небрежно отозвался Клюха, краем глаза увидев, что мужик с Копченым, не таясь и не убегая, как ни в чем не бывало, закуривали.
– Вон он! – Марина выстрельнула указательным пальцем из своего кулачишки, показав на мужика.
– Где? – подслеповато воззрился в другую сторону блюститель.
– Да вон же! – она за рукав развернула милиционера лицом туда, куда показывала. Но там уже никого не было.
– Пойдемте, напишете заявление, – зевнув, произнес блюститель и, сдвинув с костреца на живот свою полевую сумку, стал выуживать из нее мятый тетрадный листок.
– Айда отсюда! – совсем на городской манер посоветовал Клюха и чуть притолкнул ее к выходу.
За вечер, что он пробыл у Охлобыстиных, понападал снег, и на улице было одновременно мглисто-бело (в тех местах, что ловили только отсветы) и разломисто-золотисто там, куда роняли свое веерное сеево электрические плафоны. А город в тот час жил несвойственной ему пустынностью и торжеством.
А может, это все казалось Клюхе после так уютно проведенного вечера, повенчавшего такой дерганно-насыщенный эмоциями, да и страхом тоже, день.
Марина, но не та, что была на базаре, а другая, уже тут, дома, – поразила его своей красотой. С тех пор, как он ее видел последний раз, она заметно подвысилась на ногах, выярчилась не только глазами и зубами, что он замечал за ней и раньше, но и так стала выделяться своими броскими, словно обведенными по верхней кромке губами, что у него дыхание останавливалось от восторга, когда она слишком близко склонялась к нему лицом. Например, в ту пору, когда показывала фотки из альбома, составленного после их путешествия на собственной машине.
Самого Богдана Демьяныча в городе не было. Он, как сказала его супруга и мать Марины Капитолина Феофановна, вторую неделю «столитничал», то есть был в командировке в Москве. Потому потчевание Клюхи, можно сказать, было неполным: женщины не предложили вина; а ему страсть как хотелось выпить, чтобы хоть этим снять то внутреннее напряжение, что так и не отпускало грудь, хотя с момента всего происшедшего на базаре прошли многие часы.
На Дар-горе вообще, а на барахолке в частности, Марина оказалась случайно; уговорилась встретиться там с подругой, которая так и не пришла; она побродила по рядам, даже к чему-то приценилась, и тут ей под ноги упал воробьишка, которого сбил из рогатки цыганенок.
– Сволочи! – сказал оказавшийся рядом с нею мужик из пожильцов и предложил: – Вон там за оградой его отец базарует, пошли ему скажем, он этому чертенку устроит баню с перцем.
Марина до сих пор не знает, зачем она поплелась за этим мужиком. А когда они оказались в том самом укромье, он и приставил ей к горлу нож с обещанием, что если она пикнет или, как он сказал «рыднет», то развешает ее внутренности по всей барахолке.
Когда они ехали к Охлобыстиным, то уговорились ни о чем, что с ними обоими произошло, не рассказывать.
– А то меня тогда сроду никуда не выпустят, – произнесла Марина.
Если сказать, что Капитолина Феофановна обрадовалась факту его пришествия, то это будет, как шутит Перфишка, «грубо и неправда». Она довольно долго гоняла глазами прищурки, пока вроде бы признала его за того, как она выразилась «закордонца», который…
Тут она, естественно, запнулась, потому что не могла вспомнить, по какому случаю приходили они к ним с отцом. А Клюхе не хотелось намекать, что это именно они принесли в этот дом чуть ли не полцентнера дикого мяса.
