Мужской выпивки, как уже сказано, не было, зато за столом главенствовали чаи. Да, да! Во множественном числе. Потому как поочередно они настаивались на мяте, душице и чёборе, так симпатично-картавенько называемым Мариной «чабрецом», трех сортов был и мед, поданный к чаям: майский, липовый и кориандровый. Если два первых Клюха пробовал, то о третьем понятия не имел. Он-то и показался ему самым сладким и ароматным.
– Ну как там ваш батюшка? – на старый манер спросила Капитолина Феофановна. Но ответа Клюхи не услышала, потому как зазвонили разом телефон и в дверь.
Марина со словами: «Может, это папа» кинулась открывать, а Капитолина Феофановна, торжественно откинувшись, прислонила ухо к трубке и произнесла:
– Вас слушают.
К телефону просили Марину, и у Клюхи ревниво сдавило сердце: кто бы это мог быть? Тем более что та, перед тем как начать разговор, отсекла дверью любопытство и его и заодно и матери.
– Кто там пришел? – на выкрике вопросила Капитолина Феофановна, когда дочь уединилась для телефонного разговора. Та немного отщелила дверь и произнесла:
– Ошиблись этажом. – А в трубку, секундой позже, пока еще трепетал небольшой нитяной просветик, крикнула: – Ты почему не пришла?
Клюха возликовал душой. Слава богу, это звонил не мальчик. Он, сам не зная почему, – мыслью уверил себя, что такая девушка, как Марина, не может остаться бесхозной, тем более в таком большом городе, как Сталинград, но в душе лелеял надежду, что сама она еще не сделала выбора. И вот нынче, когда он спас ей если не жизнь, то честь-то уж наверняка, она конечно же остановит его на нем. Хотя грех таким образом принимать к себе расположение.
После чая, просмотра альбома с фотографиями и всего, что из раннего детства Марины понавоспоминала Капитолина Феофановна, они переместились в зал, где стояла невиданная по тем временам штука – телевизор.
Пел Мулерман.
– Я так его обожаю! – воскликнула Марина, и у Клюхи спирально повернулось в груди сердце. Даже, кажется, стучать стало в одну – на вылет слева – сторону.
– А у нас есть дед, – не совсем впопадно начал Клюха, – который, коль что-либо забудет, говорит, что у него выцвела память.
– О! – воскликнула Капитолина Феофановна. – Он у вас выражается как поэт.
– А он поэт и есть, – сказал Клюха. – Только корявый такой, в общем народный.
Капитолина Феофановна перебила улыбку ухмылью превосходства: деревенские обороты речи Клюхи резали ей ухо.
– И он пишет стихи? – полюбопытствовала она каким-то отжатым от себя, что ли, голосом.
– Нет, частушки он сочиняет.
– А папа говорит, – встряла Марина, – что это народное творчество.
– Так оно и есть, – с тональностью, присущей его учителю Павлу Лактионовичу, начал Клюха. – Но ведь кто-то, скажем, делает зачин. Как в хоре. А потом другие доводят частушку до совершенства. И – ежели ей повезет – она и станет затем народной. То есть всеми певаемой.
– А мы можем что-либо услышать из репертуара вашего деда? – спросила Капитолина Феофановна.
– Могу. Только это не мой дед. Просто он живет в нашем хуторе.
– Ну пой! – обдоила ему рукав своими ладонями Марина.
– Но Протас, – продолжил Клюха, – который говорит о себе, что он не «продаст, но воздаст!», часто адресует кому-либо свои частушки.
– В каком смысле? – подторопила его с объяснениями Капитолина Феофановна.
– А вот послушайте. – И он негромко запевает:
Петька пляшет, Клим поет,
