Волчий Сват - страница 42

Но его не отпускали. И, чуть присучивая ножками, он мужественно сидел на том месте, которое было ему определено.

Как это ни смешно прозвучит, но Клюху выручил телефон. Когда он в очередной раз зазвонил и Марина, как и давеча, прикрыла за собой дверь, Колька, вместо того чтобы подслушать, с кем она там общается, опрометью кинулся к туалету и быстро, почти по-заячьи, справился с тем, что его обременяло.

Марина пришла от телефона раскрасневшейся, и Клюхе с горестью подумалось: теперь наверняка она разговаривала с мальчиком. Вон как рдеют у нее щеки.

Заметила это и мать, которая в тот момент расставляла чашки. Каждому на маленькую узорную салфеточку.

– Ты чего-то вся так и пышешь? – то ли вопросила, то ли констатировала она.

– А вы меньше за мной следите, – одновременно обобщила та поползновения матери и Клюхи, хотя он, как ему казалось, такого повода не давал. Но разве их обманешь, этих баб, с их звериным чутьем?

Эту мысль, помнится, выразил как-то Евгений Константиныч. Только высказана она была по какому-то другому поводу.

И они снова, с разной степени мирности, не выходящий однако за пределы пресной отчужденности, гоняли чаи, рассказывали разные истории, пока Капитолина Феофановна, уронив в ладошку зевок, неожиданно не открыла, что уже давно шлепает полночь. И Клюха тут же засобирался.

– Да куда вы в такую поздноту поедете? – явно, чтобы пофартить ему, по-народному выразилась Марина.

– Оставайтесь! – вторила ей Капитолина Феофановна.

Но Клюха был непреклонен. И не потому, что ему не было приятно переночевать в этом пахнущем Мариной доме. Причина крылась в более прозаическом: у него опять прохудились карпетки, и если бы не тапочки, которыми снабдила его Марина, он, забывшись, давно бы казал свой позор.

Вот почему брел он сейчас по ночному городу, брел и восхищался всем, на что набегал его взор, и ему хотелось длить и длить этот вечер, вернее, уже ночь, и совершенно не думать о том, чем все, что с ним произошло ныне, обернется в итоге.

Относительной неожиданностью для Клюхи стало то, что он затосковал. Причем как-то так двулично, можно даже сказать, вступив в противоречие со своим стержневым желанием не думать ни о доме, ни об отце с матерью, ни вообще о той жизни, что была у него до приезда в Сталинград. Но какая-то подгрудная жевка шла. Что-то угнетало душу, утесняло дыхание и требовало, пусть малого, но поступительства. Вот почему и зачастил Клюха на вокзал.

Он являлся туда к приходу Урюпинского поезда, прятался где-нибудь в укромном месте и оттуда наблюдал за тем, как выходили из вагонов пассажиры, кто их встречал, и вообще за всем, что в тот момент происходило на перроне.

Иногда попадались знакомые лица, и тогда душа его отряжалась в нылость, и в ней, как когда-то смачно выражалась мать, начинали «скрестись кошки».

Но перрон опустевал, поезд угоняли куда-то на экипировку для новой поездки, и Клюха плелся куда глаза глядят, чтобы, почти незаметно для самого себя, оказаться у того самого дома, что стеклами окон ловит блики в этот период года так и не замерзшей Волги, и, отыскав и тут наблюдательный уголок, следить, когда выйдет из дома Марина, чтобы потом, вроде ненароком, повстречать ее и продлить минуты блаженства, уловив в ее глазах неподдельную радость.

Но вот что подрывало его настроение: Марина быстро о нем забывала. Еще шла рядом, а уже думы у нее были где-то далеко, и, спохватившись, она иногда даже недоумевала, что рядом с нею именно он.