Неожиданно они зашли в дебри, которые – днем – Николай здесь сроду не видел. Деревья тут – по верху – побратались кронами, образовав глубокий, словно бездонный колодец, прогал.
В этом укромье они первый раз поцеловались.
И это у Розы получилось деловито-сосредоточенно, с той долей порывистости, с которой она растворила свои поступки. Причем Николай заметил, что и в неподвижности ее было что-то энергичное, готовое раскрепоститься в любой миг, не дававшее возможности предвидеть все, что произойдет в следующую минуту.
Потому дальше поцелуя дело не пошло.
А ведь он ожидал, что взрыв любви, который учинит его красноречие, потрясет ее мгновенно. Или почти мгновенно. В те секунды, пока будет гореть бикфордов шнур ее сомнений.
Удивление нарасло после того, как он заметил, что она не держит дистанцию, а он не приближается к ней, словно парализованный.
И в дальнейшем она не обмирала от его прикосновений, казалось, они попросту ее не трогают. А когда он однажды, по исконной деревенской привычке обратал ладонями ее груди, не высвобождаясь из этой гробастости, спросила:
– Неужели моя доступность достойна только грубости?
От нее он узнал, что еще в Древнем Риме народ «объелся» разного рода пресыщениями, творимыми мужчинами и женщинами. Были и однополые связи; и Николай впервые услышал о лесбиянстве, так как о педерастах уже имел кое-какое понятие; удивился он, что и менет тоже там был чуть ли не на первом месте, да и проституция в целом.
– Так что открытий, – заключила Роза, – никто никаких не делает. Это по генам людей ползет прошлая мерзость. И я считаю их явно ненормальными, психически свихнутыми.
Вот почему, чаще как брат и сестра, бродили они подолгу по городу, а то и по его окрестьям, и она, как цветы в гербарий, все клала и клала в его сознание то, что он или не знал, или не воспринимал серьезно.
Она решительно изживала из него легкость малограмотного человека.
– Нельзя кичиться своим невежеством, – назидала Роза.
Однажды они, как сказали бы в их хуторе, «тыканулись, как споткнулись». Было это на пляже. Когда он исподволь рассматривал прыщавость ее голого тела.
– Эстетика социальной жизни, – притенив глаза ладонью, говорила Роза, – гасит воспаленное воображение. И мужчина, скажем, обретя зрелище без препятствий, не будет погрязать в депрессии, что ему не удалось искусственно создать сопротивление, которое его возбудило бы. – Она выпростала из-под лифчика, кстати, тоже прыщавую сисешку и продолжила: – Ведь что такое женская грудь? Это часть тела, которая имеет определенное, скажем, очень узкое предназначение. Ежели лицо способно реагировать на эмоции, то грудь в этом смысле статична и инертна, потому что является обыкновенной железой, главная задача которой исчерпывается в ее функции: она должна при рождении ребенка обеспечить его молоком.
Она перевернулась на бок и заключила:
– И вообще, нужен волшебный обман, чтобы боготворить то, что не имеет высокого смысла.
Они полежали молча. На этот раз он рассматривал ее спину – ровную, как аэродром, и только в двух местах чуть преломленную намеком, что там могут быть лопатки. Потом она произнесла:
– У каждого должен быть собственный источник глупости. Потому как коллективная дурь скучна и несуразна.
Его поражало и злило уклончивое, если так можно выразиться, молчание, когда казалось, что он вот-вот разговорится, губы уже делали заготовку каких-то слов, но разговора не получалось, потому как он не мог развить ни одну из брошенных Розой ему на «мозговую дробилку» мыслей. И от ощущения своей щенячести становилось тоскливо и муторно.
