– Бордунова! Вот ты все там вертишься, скажи, как называется у цветка мужское начало?
Последние слова Светлана Логиновна произнесла с потягом, чуть ли не нараспев.
Верка встала и залупатила по сторонам, ожидая подсказки. И то ли кто шепнул ей или сама она до этого додумалась, только ответила так:
– Слово это такое сложное, за один раз не выговоришь, знаю только, что на букву «х» начинается.
Класс буквально был свергнут с парт со смеху. Светлана Логиновна убежала в учительскую. Криворотились улыбками и те, кто присутствовал в кабинете директора, куда – на перемене – была вызвана Бордунова.
– Почему ты сорвала урок? – строго, как только мог, спросил директор.
– А чего я такого сделала? – простовато произнесла Верка. – Ну забыла, как это самое называется. А теперь вот вспомнила.
– Как же? – чуть ли не в один голос воскликнуло несколько голосов.
– Хромосол!
Теперь уже хохотали, как припадочные, учителя.
И ежели бы она была пацаном, то кликуха бы к ней «Хромосол» наверняка прилипла бы. Но зато тут же ее, кажется дед Протас, первой назвал Веселухой.
Помнится и другой случай. Приехал к той же Светлане Логиновне в гости брат. Младший. Такой аквариумно-тепличный мальчик, с такими же, как у сестры, прыщишками. И, видно, глянулась Верка ему, потому как он пристал к ней с настырной городской липучестью. А когда тот, обретя смелость, этак разухабисто вопросил:
– А чего мы, собственно, «выкаемся»?
Верка ответила:
– «Ты» надо заслужить.
– Чем же? Вернее, как же?
– Тычным способом.
У того на лице прыщи с веснушками перемешались. А она, подкренделив под руку дурачка Федяку Малыша – здоровенного бугаину с мертвыми глазами, – пошла с ним прочь.
Многие грешили: уж не схлестнулась ли она с придурком на почве обоюдного примолования. Потому как он говорил:
– Я – птичка, какая поет: «Шишь-ширь – задул».
Тогда-то бабы, которым сроду все интересно, как-то выпытали у дурака все о степени их отношений.
– Чего ты с Веракой-то не гуляешь? – спросили Федяку.
– Да ну ее! – отмахнулся он. – Паленым у нее из-под мышек пахнет.
Танька Бутырина в школе была молчухой. Про таких обычно говорят: «Нашла – молчит, потеряла – молчит». И, как ходил слух, однажды она нашла «пирожок в лопухе», дербулызнул ее наломок Витяка Внук. Когда с Катькой ничего не получилось, он на Таньку переключился.
Но это только треп, который, как говорит Протас, без «заклёп». Ну тут, как гутарится, за что куплено, за то и продано.
При сплетни коммерция известная.
Но, главное, после того расползшегося по хутору слуха и сошлись-схлестнулись Верка с Танькой. Подружками – не разлей вода – сделались.
В отличие от Верки Танька, как груша на пригляде, зрела долго, и хмелин не хватило, чтобы вовремя выкруглиться, где надо, потому пребывала она в пацанячьей поджарости и угластости. Помнится, и опять же молва этим побаловала, приезжей докторице, что только для баб лекцию в клубе учинила, вопрос она задала, что нужно есть-пить, чтобы сиськи в зрель пошли.
– А ты один разок омолочься, – посоветовала ей Дарья Самсолова, которая вела снос девятому дитю. – Я до первака тоже была доской-доска. А сейчас…
Груди у Дашки были во такой необъятности, потому как-то подслеповатый уполномоченный, что приезжал табак внедрять, подумал, что эта гектарница на поле не сиськи, а зад ему показала.
Докторица же прописала Таньке массаж, чем вызвала смех в зале.
– Тут у нас мастаков хучь отбавляй! – сказала та же Дарья Самсолова. – Только они после третьего лапа под подол лезут.
