— Аса!
— Да шучу я, мам... — уже серьезно выдохнула. — Все понимаю. Надо было сказать, что все будет хорошо с вашим другом.
— Уже лучше, — оценила, забирая смолотое. — Люди, Аса, могут забыть, что ты скажешь. Могут забыть даже, что ты сделала. Но они запомнят, что ты их заставила почувствовать. Что почувствовал Строн, как думаешь, а?
Теперь я посмотрела на кончики ботинок.
— Неловкость, — ответила за меня мама, возвращаясь на кухню.
Я осталась за прилавком, ощущая вину перед Строном, его другом, мамой и собой. Старалась же сделать все хорошо, а получилась какая-то ерунда на ровном месте!
Когда дверь лавки опять со скрипом открылась, я еще купалась в неприятном чувстве. Поспешно подняла глаза, но внутрь просунулась рыжая голова. Я сразу расслабилась.
Олов — мой друг с детства. Повзрослев, рыжий мальчишка вытянулся в мужчину выше меня на полголовы, не потерял ни одной конопушки, но внутри остался все тем же безобидным, вихрастым и смешным мальчишкой, который не выговаривает «р».
— Мату... — начал и замолчал, увидев меня. — Аска?! Ты чего тут?
Почтительный тон тут же сменился на небрежный.
— Матушка занята, — проворчала.
— Дай мне что-нибудь от спины, — требовательно заявил, шагнув внутрь.
— Плетей? — хохотнула. Никакой материнской заботы изображать я не собиралась.
— Аса. О чем мы с тобой только что говорили? — Агла проговорила с кухни строго мне и тут же мягко добавила Олову. — Рада тебе, рыжая голова.
— Здгавствуйте, матушка, — зычно крикнул он. Голос у него тут же присмирел.
Я поджала губы. Ну Олову-то как я буду мамой, если мы друзья? Агла порой совершенно невыполнимые задачи задает.
Еще раз глянув на него, я принудительно представила его своим сыном.
— А что со спиной-то? — подражая певуче-сочувственному тону Аглы, я пыталась сдержать разъезжающиеся в улыбке губы.
— Ой, болии-ит, — он насмешливо передразнил меня. Больным не выглядел.
И тоже материнский тон не принял.
Это стерпеть я не могла, и бросила в него тряпкой, которой протирала стол. Пригнуться друг не успел.
— Не у меня болит, мать жалуется, — уже серьезнее добавил, возвращая назад тряпку.
Сколько мы с Оловом вместе проводили время? Бегали наперегонки, сигали в речку, лазили на деревья, шли по следу медведя... Дрались даже несколько раз, еще до того, как у него волосы на ногах начали расти. Он мне как брат.
— На, это поможет, — поставила перед рыжим разогревающий бальзам с живицей. Бальзамы мы варили сами. — Передай матери: наносить надо на чистую кожу. Как натрет, пусть руки вымоет. Если потом глаза потереть — можно без глаз остаться.
Олов испуганно сдвинул рыжие брови к переносице.
— Без глаз?
— Аса! — воскликнула матушка.
Я закатила глаза.
— Мам, это же Олов! Я просто не так выразилась! Жечь будет больно. Руки после бальзама мыть, запомнил? И... — я вспомнила, что надо прощаться на хорошей ноте. — Здоровья матушке тво... ей.
Последние два слога я проговорила медленно-медленно, потому что в лавку, тяжело переваливаясь, вступил мой кошмар.
У кошмара были грузные очертания, пушистые белые кудри, маленькие глазки и озабоченное доброе лицо. Бабушка Инга. Мнительная и тревожная, она считала, что болеет всем и желала лечиться от всего. Переубедить ее было совершенно невозможно. При этом Инга боялась самостоятельно даже заварить травы, утверждала, что не может сама мазать бальзамы и отказывалась без травницы пить настойки, уверяя, что обязательно что-нибудь перепутает. Не далее как вчера, она попросила слабительное... Я дала его с подозрением, что все сделанное мне же и вернется.
