Она засмеялась своим хриплым смехом, но в её глазах читалась забота. Светозар знал, что, несмотря на все её ворчания, она действительно пыталась ему помочь.
— Ладно, — сказала старуха, вставая. — Пойду навар тебе приготовлю, а ты сиди, не дёргайся.
Князь остался сидеть на лавке, глядя в окно. Лес за избой был тихим, но он знал, что где-то там, в глубине, скрываются тени, которые всё ещё преследуют его.
— Ну что ж, — прошептал он себе. — Придётся с этим как-то смиряться пока.
В душе оставалось чувство, что чернота, которую Ядвига пыталась изгнать, всё ещё там. И, возможно, она никогда не уйдёт.
А старуха, стоя у печи, бормотала себе под нос:
— Ох и намучилась я с вами, мужиками. То одно, то другое. А всё потому, что думаете вы не головой, а тем, что ниже.
Но в её голосе не было злобы. Была лишь усталость и капля тепла, которую она старательно скрывала. Светозар видел, как она мешает навар, её спина сгорблена, а руки двигаются с привычной ловкостью, будто она делала это тысячу раз.
Он внимательно посмотрел на ягиню.
Ядвига была старой, но ещё крепкой. Её фигура, суховатая и сгорбленная, наводила ужас. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, венчали седые и спутанные, словно гнездо лесной птицы, волосы, местами перехваченные лентами из кожи. На голове она носила платок, но он был настолько потрёпан, что больше походил на лоскут для мытья полов. А посреди этого великолепия, прямо промеж кустистых бровей, торчал длинный крючковатый нос с бородавкой. На плечах у старухи была накидка из шкуры, а на ногах — поршни, стоптанные до дыр, но явно крепкие, коль до сих пор не развалились.
Жилистые и сильные руки были покрыты пятнами и шрамами, словно от ожогов и порезов, которые она получала за долгие годы колдовства. На пальцах с массивными суставами — кольца из кости и дерева, а вокруг запястий — браслеты из высушенных змеиных шкур и дерева.
Но, несмотря на её устрашающий облик, в её глазах иногда мелькало что-то тёплое, почти материнское, особенно когда она ворчала над Светозаром. Это была забота, которую она тщательно скрывала под слоями ворчливости и колдовской суровости.
Накормив мужчину, старуха уложила его в постель и присела у окна, взяв в руки веретено. Светозар, устроившись поудобнее на жесткой лежанке, попросил её рассказать про внука. Слушать рассказы про ступу было весело, но теперь он хотел узнать больше о том, кто стал причиной её смеха и ворчания.
— Красимилка, он хороший, пусть и дурной, — начала бабка, её пальцы ловко крутили веретено, а глаза, несмотря на возраст, блестели, будто вспоминая что-то давнее и дорогое. — Рос без ласки отцовской да науки. Некогда его тятьке было за сыновьями, которых у него много, следить. А мать, мать баба спокойная, хорошая была, дочка моя. Спуталась вот токма не с тем, с кем надобно, — горький вздох заставил её вздрогнуть всем телом. — А вторыми родами и померла. Видать, Мара мне не простила, что я дочку Макоши отдала, а не ей. Красу тогда годочка четыре было. Так со мной и рос мальчонка.
Светозар слушал, глядя на её руки, которые, несмотря на возраст, двигались споро да ловко. В её голосе слышалась боль, но и гордость, будто она говорила о чём-то драгоценном, что потеряла, но всё ещё держала в памяти.
А потом вырос, ушёл. Дом себе в лесу построил. Людей не взлюбил. Те его выкормышем ведьмы кликали да кикимориным сыном. Чернявый он, оттого и казался чужим. В тятьку пошёл.
