Один из солдат его отряда подошёл ближе, положил ему руку на плечо и сказал:
– Ты… отдохни пока, если сможешь, или собери ему что-нибудь на память, чтобы оставить здесь. Цветы или что-то вроде могильного камня. Мы сами закопаем.
Нори кивнул и прикрыл рукой дрожащие губы. Он снова чувствовал это душащее желание рыдать, как тогда, перед клетками, с клинком Ренамира в руке. Но в этот раз он преодолел его, сдержался и вернулся в помещение мастерской. Нори считал, что почтить память отца можно только одним способом: он снял кожаные перчатки и шлем, взял ведро с водой, вылил в таз с глиной и стал размешивать; когда глина стала влажной и однородной, он слепил большой комок, бросил его на стол и стал лепить из него настолько ровную прямоугольную плитку, насколько мог. Внизу он сделал небольшой острый конус, торчащий из формы, а затем ножом вырезал на плите своё имя. Когда плита шириной в три ладони были закончена, Нори поместил её в печь для обжига. Он стоял и смотрел на то, как постепенно меняется цвет глины, как буквы на ней светлеют и твердеют.
В мастерскую зашёл командир отряда и окликнул замершего гончара:
– Нори?
Нори медленно обратил на него холодный, утомлённый взгляд.
– Готово, – продолжил командир. – Что ты тут задумал?
Нори схватил широкую лопату для глиняных форм, подхватил будущую могильную плиту, вытащил и положил её на стол, где она была изготовлена. Командир подошёл ближе, посмотрел на изделие и удивлённо спросил:
– Это ведь твоё имя. Зачем?
– Его звали так же. «Нори старший» и «Нори младший» нас называли.
Через некоторое время Нори вынес плиту в руках и конусом вниз воткнул её над головой закопанного отца. Надпись «Нори», исполненная в грубой верувинской письменности дополнила свежий пригорок земли, а человек, сотворивший эту примитивную могильную плиту, сел на колени поблизости и опустил голову.
– Я никогда не был достоин твоей гордости, отец, – заговорил Нори с тяжестью в голосе. – Я и сейчас недостоин. Но я остался жить, чтобы однажды ты гордился мной, будь ты под землёй или на небесах – не важно. Ты был прав и в том, что я должен был раньше просить руки Мирты. Всех подруг в кругу Стафорта ты называл «шлюхами», кроме неё. Может, так всё и было… Но я обещаю тебе и себе самому, что найду её. Непременно. Ошибся ты только в одном: в том, что на глине сошёлся весь свет, – Нори невольно усмехнулся, вспомнив одержимость отца. – Две недели назад я делал с тобой горшки и тарелки, спал до полудня, а теперь я солдат Ренской империи. Удивительно, правда? Куда только ни заведёт нас жизнь… Жизнь. – Нори кивнул с последним словом и почувствовал, как по щеке скользнула слеза. – Прощай, отец. И прости меня за всё. Надеюсь, ты обретёшь покой.
Нори поднялся и обернулся к отряду ренских солдат, которые ему помогли. Всё это время командир и один из них стояли рядом, слышали монолог Нори и, проявляя должное уважение, не издавали ни звука. Ещё двое зашли внутрь мастерской и ждали там.
– Спасибо вам, – сказал им Нори. – Теперь можем идти… поможем ещё кому-нибудь!
Командир утешительно похлопал его по плечу и повёл своих людей дальше по городу. Ещё неделю армия Ренской империи помогала Тагервинду восстановиться: дома и стены отстраивались заново, людям находилась новая работа, на каменоломнях у подножий гор снова зазвучал стальной звон кирок и кувалд, районные столовые, созданные людьми Ренамира, заполнились смехом голодных новобранцев и людей, пострадавших в войне; сбор урожая возобновился, внутренняя стража города была реорганизована и набрана заново, а печи в кузницах не затухали ни на час. Нори, успевший помочь десяткам людей, наконец заслуженно отоспался, и вот, на восьмой день Ренамир объявил сбор на площади.
