Ленинградцы плохо представляли, куда их ведут. Колонна отклонилась в сторону от проезжего тракта, но было ясно, что они находятся в глубоком тылу у немцев.
Населенные пункты, которые они проходили, были безжизненны, а дома почти полностью разрушены. Жители, не успевшие эвакуироваться, прятались от немцев, и только эстонцы, которых выдавала речь и которые встречались все чаще, вели себя спокойно. Это наводило на мысль, что пленных гонят в Германию спрямленным путем и переход государственной границы произойдет где-то в районе Эстонии.
Однажды колонну остановили немецкие офицеры в черной форме. На ломаном русском задали вопрос:
– Кто есть коммунист, выходить!
Пленные молчали. Нюра цепко держала Анну за локоть.
Не получив ответа, люди в черном сели в мотоциклетки и укатили в сторону следующей колонны. Глубокой ночью Анна зарыла в землю партийный билет, профсоюзную книжку и паспорт. Теперь она была просто Захарова Анна из Красного села. Ее малолетние дети в списках пленных гражданского населения не числились. Их выживание в плену определяли только время и случай.
Погода стояла на редкость теплая, но к концу сентября участились дожди. Однажды темные облака закрыли небо, и яростный ветер стал трепать обмотки на теле исхудавших пленников. Окрестности наполнились протяжным громыханием. Белые зигзаги с треском раскалывали небо на куски и стремительно исчезали, пригибая испуганных людей к земле.
– Шнель! Шнель! Комм ин Наус! – кричал конвой, указывая в сторону поселения, освещаемого вспышками молний.
Анна подхватила дочь на руки и из последних сил устремилась к ближайшей постройке. Коля, спотыкаясь, бежал за ней.
Мокрые, грязные, продрогшие и голодные люди ввалились в полуразрушенное помещение и опустились на пол.
В доме все перевернуто. Чувствовалось, что хозяева покидали его в большой спешке. Посредине комнаты – старое кресло-качалка из соломы. На спинке – выцветший, шерстяной плед в желто-коричневую клетку.
Анна опустила дочь на кресло и накрыла дрожащее тельце пледом.
Изношенному шерстяному платку было предназначено согревать девочку долгие дни лагерной жизни.
Гороховый суп.
Солнце в самой высокой точке. Жарко. За колючей проволокой стоит маленькая девочка и неотрывно смотрит, как немецкий солдат ест гороховый суп.
Солдат сидит на траве, положив локти на колени и, неспешно, тщательно пережевывая хлеб, аккуратно подносит корту ложку с супом.
Запах от супа такой сильный, что перебивает аромат трав: кашки, зверобоя, медуницы…
Девочка не шелохнется. На длинном до головокружения вдохе она вбирает в себя запах горохового концентрата и затем сглатывает слюну. Воображаемый прием пищи во время обеда часового позволяет ей на время отогнать чувство голода. Она знает, что солдат оставит ей на дне котелка две ложки супа, которые она разведет водой из ручья и отнесет маме и брату, лежащим без сознания в тифозном бараке.
Немец закончил есть. Он кинул в металлическую посудину корочку хлеба, аккуратно собрал с колен крошки и бросил туда же; отодвинул от себя котелок и блаженно вытянулся на траве, положив руки за голову.
Часовой не видит девочку, но знает, что на слово «комм» она появится: маленькой ящерицей проскользнет под проволокой, возьмет посуду и пойдет к ручью.
Когда за спиной послышался шорох, солдат потребовал:
– Шнель унд зер гут!* – и, устроившись поудобнее, задумался. Лена спускалась к ручью, мысленно повторяя наставление:
