Замешкавшись на пороге, она всё же постучалась.
– Здравствуй, бабушка Аксинья, – молвила она, глядя в пол, когда бабка отперла дверь. – Мы вот к тебе… с гостинцами.
– И ты здрава будь, Алёнушка, – старуха оценивающе оглядела стоящую на пороге женщину. Встретившись глазами с маленькой Забавушкой, она улыбнулась и взгляд вдруг потеплел. – Ну входите, коль с гостинцами-то…. Негоже гостей на пороге морозить.
Велька, выглянувшая на шум, враз посерьёзнела – ещё не забыла она последний разговор с матерью. Да и отвыкать потихоньку стала от неё, постепенно привязываясь к новой жизни и старухиному укладу. Нет-нет да саднила сердечко старая обида. Было и недоумение, что мать всё не идёт проведать её или попросить возвращения, но Велька гнала от себя эти мысли. Сама ведь тоже хороша оказалась – в одной деревне живут, а ни разу в родной дом не наведалась после того, как ушла…
Аксинья тем временем усадила гостью за стол, миску каши маслицем сдобрила да чаю травяного налила. Велька затеяла играть с малышкой, пока старшие разговоры разговаривать станут.
Первым делом Велькина мать повинилась перед знахаркой за язык свой, что Бабой Ягой её как-то называла, да поблагодарила за здоровых деток и за жизнь свою спасённую. Про младших узнала, что делать, чтоб не болели и побыстрее окрепли. Потом про Велькино да бабкино житьё-бытьё порасспросила да про учение. После, повечеряв с Аксиньей, укутала Забавушку, да на саночках в обратный путь повезла. С Велькой ни словом не перекинулась, однако понятно стало: теперь теплее будет. Старуха в дорогу дала ей тоже гостинчик, да наказала захаживать не только на праздники, тем самым дав понять, что зла не держит. На том и распрощались.
Мурыс, дремавший в тёплом углу за печкой, проснулся, но не подавал виду что он тут есть, украдкой изучая пришедших. Велька подметила, что Забавушку он опасается, но всерьёз не принимает. Только всё же следила, чтоб маленькая сестра ненароком не полезла за печку, не потревожила его. К Велькиной же матери мурыс присматривался и принюхивался дольше, водя ушами-кисточками и бесшумно раздувая ноздри, будто пытаясь распознать каждый запах, который она с собой принесла.
За четыре месяца, прожитых у бабки, мурысёк из неуклюжего мехового клочка превратился в поджарого ладного кота. На деревне, вопреки ожиданиям, не безобразничал, а по ночам в местной роще зайцев гонял. Дома, правда, справлялись с ним плоховато – уж больно своенравный был зверь, только Вельку он слушался, да и то с оглядкой…
Аксинья иной раз, как мурыс разыграется, чуть не до визгу ругала его, пытаясь угомонить – и ничего. А Велька один раз скажет грозно: «А ну кыш!», и вот он уже в своём углу за печкой мирно лапку вылизывает. Одно Вельку беспокоило: мурыс оказался не говорящий. Ну или она его не слышала. Аксинья, однако, успокаивала её, что не всякий зверь к человеческой речи приспособлен – может и вовсе не заговорить. Понимает и слушает – уже хорошо.
– Печёшься о нём, как о дитятке, – усмехалась как-то бабка на очередные Велькины расспросы. – Только безымянное дитятко-то у тебя! Всё «кыш» ему, да «кыш»… Нешто мать тебя так по дому гоняла?
Велька растерялась. А ведь и правда, имени мурысу за всё это время она так и не сообразила дать. Пришло всё к тому, что кроме «кыш» он и ни на что и не отзывался. Посмеялись они с бабкой над этим, да бросили имена выдумывать – так и стал безымянный мурыс Кышем.
