– Мама, мама, прости меня, – говорил он так громко, что мы слышали каждое его слово. Дядя всхлипывал и раскачивал гроб. – Меня одолела алчность, и мне захотелось забрать землю себе. Черт меня попутал…
Тут в комнату влетела моя мама.
– Теперь уже слишком поздно, сукин ты сын! – крикнула она и запрыгнула дяде на спину. Мама сбила брата с ног, и они вместе покатились по пандусу для инвалидных колясок.
Чтобы отомстить дяде за все, что он совершил, мама как бы невзначай и втайне ото всех потратила наши небольшие сбережения и выкупила все свободные участки на кладбище Файлс – а именно двести шестьдесят два места. Каждый участок она пометила табличкой с первой буквой фамилии Кокер, чтобы все знали: эти земли принадлежат ей. А затем у них с дядей Фредом состоялся последний разговор.
– Ты никогда не будешь покоиться в одной земле с нашими родственниками, – сказала мама. – Ты навсегда останешься один.
Дяде пришлось купить себе место на другом кладбище, где, по его же словам, хоронят всякое отребье.
Дядя умер, когда мне было шестнадцать, и мне пришлось везти моих тетушек на похороны, потому что, кроме меня, с той половиной семьи больше никто не общался. Мама сказала, что не пойдет на похороны, но на кладбище кто-то прятался за столбом и, как только катафалк подъехал, запустил римские свечи. Фейерверк взорвался высоко в небе прямо над нашими головами… Дядины похороны мама пропустить не могла!
Как видите, чудачка – еще мягкое слово для моей матери. Я слышала, что она была очень милой женщиной, пока ее не отправили в туберкулезный санаторий Бунвилля. Мне тогда было всего полгода. Мама работала медсестрой. Туберкулеза у нее не было, но она страдала каким-то редким легочным заболеванием. Врачи не верили, что это не туберкулез, и, заковав маму в наручники, увезли ее по грунтовке в Бунвилль. В санатории все было устроено так, чтобы у туберкулезных больных не возникало необходимости из него уезжать. Это была целая деревня с церковью, продуктовым магазином, пожарной бригадой и огромным сводом правил о взаимодействии с внешним миром. Маму привезли на вершину горы и поселили в дом с верандой. А потом с ней что-то случилось, и она начала сходить с ума. Отпустили ее домой, только когда мне исполнилось четыре. Это было очень кстати, потому что тогда же папа слег уже со своим легочным заболеванием. Когда мне было пять, он умер на моих глазах в День благодарения.
Когда я была подростком, мы с мамой ходили на кладбище после воскресной службы. Я всегда останавливалась у могилы отца, потому что очень по нему скучала и бережно хранила свои воспоминания. Когда я родилась, папе было около шестидесяти. Помню, как мы с отцом ездили во Флориду: там находилась усадьба его родителей, и там мы на крохотной лодке сплавлялись по реке Пис. Папа учил меня не бояться проплывающих мимо аллигаторов и свисающих с деревьев змей. Есть у меня и странное воспоминание: я под музыку из рекламы кофейного перколятора «Максвелл Хаус» резво ползу к телевизору, а папа, зацепившись одним пальцем за мой подгузник, притягивает меня обратно. Помню папин смех, когда он берет меня на руки и с любовью щекочет. Помню это ощущение полета, помню его объятия…
Мама никогда не отличалась сентиментальностью и каждый раз, когда мы приходили к отцу на могилу, вздыхала и делала широкий жест рукой.
– Когда-нибудь все это будет твоим, – говорила она, ехидно посмеиваясь.
