Конечно, сегодня можно было устроить и «расслабуху», но завтра предстояло новое дело с Сашком, а похмелье у меня обычно зверское. Литра не хватает, чтобы в себя прийти, да и какой из меня тогда «работник»… Так что ребята пошли «расслабляться» без меня, а я поехал в город, зашёл в детский магазин и накупил Пупсику гору шмоток – хватит ему в драных опорках шастать.
Возвращаюсь домой, дверь открываю, и прямо с порога запахи обеда так в нос шибают, что коленки подкашиваются. Чуть нокдаун не получил, ибо только сейчас и понимаю, насколько проголодался – оказывается, весь день-то ничего не ел. Во как работа выматывать может – глядишь, скоро совсем пролетарием стану.
С кухни Пупсик выглядывает, в улыбке цветёт, приглашает:
– Кушать подано, Борис Макарович!
Бросаю свёртки в прихожей, снимаю куртку, шустренько мою руки и бегом на кухню.
Батюшки-светы, словно в кабинет какого шикарного ресторана попал! Сервировка – что на званых обедах, которые в кино только и увидишь, а уж яства, что Пупсик сварганил да по посуде красиво так разложил, я нигде не видел. Разве в книге «О вкусной и здоровой пище» сталинских времён. Но там они на картинках – как говорится, видит око, да зуб неймёт; а здесь – вот они, и такие умопомрачительные запахи источают, что у меня, как у собаки Павлова, полный рот слюны вмиг набежал.
Пупсик мой споро на табурет взгромождается и мне советует:
– Присаживайтесь, Борис Макарович, и извольте откушать что бог послал.
Глянул я мельком на него, и оторопь меня взяла. Рубашечка на нём хоть и чистая да опрятная, но столько на ней заплат разноцветных, что и не поймёшь, из какой она материи на самом деле была сшита. А штаны «хабэ»-шные уж и цвет от линьки потеряли. Ни хрена себе «натюрморд» получился!
Сглатываю слюну, но за стол не сажусь.
– Так не пойдёт, – говорю. – Идём-ка в комнату.
– Это что – туда всё переносить? – не понимает Пупсик.
– Нет. Ужинать здесь будем, но позже.
– Так остынет всё! – обижается он.
– Не успеет, – бурчу я и по новой сглатываю опять набежавшую слюну.
Захожу в комнату и начинаю свёртки потрошить да шмотки на кресло бросать.
– Переодевайся! – командую.
– Это… всё мне?! – деревенеет Пупсик.
– А кому? – усмехаюсь. – Мне тут ничего и на нос не налезет.
Начинает он переодеваться, но медленно так это, я бы сказал, торжественно: щупает всё, нюхает, разве на зуб не пробует, а сам жмурится и даже похрюкивает от удовольствия – словно ритуал какой совершает. А у меня такое чувство, что майку и трусы он в первый раз в жизни на себя натягивает.
Всё я ему по росту угадал, кроме рубашки. Про горб совсем забыл – вот она на груди и не сошлась. Но Пупсик ничуть не расстроился, свитер на неё натянул, воротничок поверх него выпростал и в улыбке блаженной расплылся. Ну а как в зеркале себя увидел, так и застыл в счастливом обмороке, что невеста в прошлом веке перед венчанием. Денди из него великосветский, естественно, не получился, да и где такого портного найдёшь, чтобы ему смокинг на приём к королеве согласился пошить, но выглядеть Пупсик стал вполне прилично. Или, как там в начале века говаривали, чтобы мозги запудрить, – импозантно. Как понимаю, это слово придумали специально, чтобы скрасить жизнь уродов. Мол, вы на нас ещё то впечатление производите.
– Нравится? – спрашиваю.
Смотрит он на меня собачьими глазами, и ничего в них, кроме обожания сквозь слёзы, нет.
