Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.
– Не могу я это делать… – шепчет.
– Это ещё почему? – удивляюсь. – Боишься, приступ на улице случится?
– Да нет, – бормочет. – Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.
– Не переживай, – деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. – Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.
Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:
– А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило «налог» столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?
Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.
– Чёрт! – ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти «кустодиевские», я и слыхом не слыхивал – может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется…
Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает – словно воды хлебнул.
– Идём спать, – говорю, а про себя добавляю: «Утро вечера мудренее». Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается – для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.
Выхожу я утром из дому и вижу ставшую уже дежурной картину: опять на дверцах машины мелом написано «Живая рыба». Нет, ребята, мне это определённо надоело. Что я, как пацан, который день тряпкой по дверцам еложу? Оглядываюсь по сторонам. Никого, только у соседнего подъезда шкет лет десяти коту к хвосту консервную банку привязывает. Как понимаю, «писака» мой сидит сейчас дома и на меня, похихикивая, из-за занавески смотрит, удовольствие получает. Сколько их, душонок подленьких, нынче развелось – не счесть.
Задержал я взгляд на шкете и сердцем оттаял. Оченно его забавы моё детство напомнили – я тоже тем ещё живодёром был. Растёт смена!
– Эй, пацан! – зову. – Подойди-ка сюда.
Оглядывается шкет, меряет меня взглядом.
– Сейчас, – отвечает деловито. Заканчивает своё дело, отпускает кота, и тот, с диким мявом от грохота жестянки, начинает круги по двору наяривать. А пацан смехом заходится – во штуку удумал!
Впрочем, недолго его веселье длилось: влетел кот на полных парах в кусты, оборвал бечёвку и был таков. Тоже мне, привязал! Когда я такие шутки чудил, у меня кот либо чумел до беспамятства, либо половину хвоста с верёвкой оставлял.
