Взял он стетоскоп и пошёл со мной.
А благоверная ему вдогонку:
– Ты смотри, там больше не добавляй!
Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:
– М-да, случай неординарный…
– Так и оплата соответствующая, – понимаю его.
Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.
– Эх, – бормочет лечила, – в былые времена забрал бы его на кафедру – сколько материала для диссертации… Это же исключительно нетипичный… – и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.
– Ладно, сосед, – прерываю его, – мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?
Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.
– Это, – протягивает листок, – колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, – подаёт второй листок, – зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, – суёт третий листок, – мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.
Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.
– Это, – говорю, – за то, что не отказали. Это – за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это – за неординарный случай.
Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери – не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, – спрашивает:
– Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?
И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий – указательным пальцем в вену, а второй – с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.
– Отчего же, есть, – говорю. – Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. – Я протянул ему двадцатку. – Этого хватит?
Заколебался он на мгновение, затем рукой махнул.
– А, давай. Только тихо, и дверь оставь приоткрытой.
Мужик он грузный, но выпорхнул из квартиры словно бабочка. И бесшумно почапал по лестнице прямо на улицу в заеложенном спортивном костюме и рваных тапочках на босу ногу.
Вернулся он мигом и протягивает мне лекарства, шприцы одноразовые и сдачу. А у самого руки трясутся, так стакан опрокинуть хочется. И что с людьми время делает! Не случись горбачёвщины, глядишь, доктором наук бы стал, а там и до профессора рукой подать – неспроста про диссертацию вспоминал. А так – алкаш. С другой стороны, кем бы я тогда был? Вот то-то и оно. Так что я за демократию, костьми за неё, родимую, лягу и пасти гнилым интеллигентишкам, которым всё сейчас не по нраву, до ушей порву. Чтоб если не в душе, так на морде улыбка вечно цвела – в какое счастливое время живём!
– Сдачу себе оставь, – говорю, – за труды.
На радостях мне лечила показал, и как укол делать, и как микстуру вливать, и мазью тело натирать. Гляжу, мальцу лучше стало. Успокоился он, стонать перестал, тело порозовело, хотя в себя так и не пришёл и руки с коленей из мёртвого захвата не расцепил.
