Спереди, едва ли не у дверей, похоронили деда Зиновия. Так сказать, на пробу. Никто не возмущался. По крайней мере, в слух. Большинство на то и большинство, чтобы подавляюще молчать. Далее, не успел привратник Кизыл и глазом моргнуть, как на бывшей предкладбищенской аллейке, по ней ещё некогда мамаши с колясками гуляли, понатыкали могилки. Всё хозяйство, само собой, контузили бетонным забором. Он ещё до жути неловко смотрелся с манерно-кованными воротами. Все замечали. Не все осмысливали. Многие и вовсе позабыли, что прежде здесь была аллея. Не для мёртвых. Для живых. Тех, что рожают живых и укладывают их в коляски, дабы сильно после эти живые не похоронили их раньше времени. А теперь вдоль шоссе явственно виднеется впалый забор. Больше его некому прятать. Ибо зелёную зону, нежно разделяющую обитель машин от последнего пристанища, съело кладбище. За это в честь него назвали остановку. Так случается: ты побеждаешь, неважно как, кого, зачем, и в твою честь что-то да называют. Хорошо, если остановку. Могут и целое кладбище.
А ведь когда-то давно этот край трупов, на сегодняшний терпимый манер– территория неактивных, потреблялся вместе с фамилией Александров. Не в наказание. Сам купец Александров, отваливший во имя Перестройки нехилые средства за хилую землю, настаивал: хочу, чтобы кладбище обзывалось Александровским. Шибко желал увековечиться, пока не изувечили, и иного пути не признавал.
Едва простой люд привык к тому, что теперь с ними рядышком Александровское кладбище, многие, честно сказать, даже радовались, мол, близко – это всегда хорошо, неважно, что именно близко, первостепенно, идти недалеко, как купец-открыватель взорвался вместе со своей машиной. Кто-то ещё добавлял «зачем-то» – зачем-то взорвался. Действительно, зачем? Наверняка в рай торопился, ибо всего наворованного грешная земля уже не выдерживала. А там да, ещё есть, куда складывать. Одного дальновидный бизнесмен не учёл: человеческая память на добро короче жизни домашней крысы. Его скоро забыли. Очень скоро. Ещё быстрее он вылетел из покрытой деменцией головы отца.
Вот так фанатеющий от алопеции лесок с крестами вместо грибов стал просто кладбищем. Никто не возражал. Никто не воспротивился. Благодарные клиенты молчали. Даже не большинством – все, почерепно. О приставке Александровское, обязанной восславлять перестроечного купца, помнили только привратник Кизыл и она. Та, что однажды бежала сюда с пакетом пурпурного винограда, дабы задержаться на чуть-чуть, так, ради нарождения трудовой книжки. И осталась. Она страшно боялась, что останется до конца.
– Зря плачешь, – напутствовал Кизыл, когда слёзы вырывались из овальных глаз, чтобы кататься по багровым щекам. – Места здесь хорошие. Тихие. Жениха тут, конечно, трудно найти…
– Трудно? – всхлипывала, подавляя смущение: она не привыкла на людях плакать, говорить, быть. – То есть, типа, возможно, но с препятствиями?
– Возможно, – привратник гонял сухие листья более сухой метлой. – Вон сколько горемык, – махал в сторону траурной вереницы, что захлебывалась воспоминаниями у гроба, – выбирай не хочу.
– Таких реально не хочу, – позабыв, что её вообще-то застали врасплох, она взаправду начала присматриваться к скорбящим.
– А что они не люди, что ли?! – дивился Кизыл. – Подумаешь, плачет. Может, он как муж хороший!
– Пойду у жены его узнаю, – фыркала, забегала на крыльцо, исчезала за той дверью, где важно блестит табличка Администрация.
