Молчаливый отсчет начался, сопровождаемый лишь тиканьем забытых часов в углу гаража – механического сердцебиения этого тесного мира, который с каждой секундой становился все более чужим и опасным.
***
Люк поднялся по скрипящей лестнице. Каждый шаг звучал слишком громко, как приговор, эхом отдающийся в пустоте дома. В груди у него сжималось то самое чувство – тяжелое, знакомое с детства: когда знаешь, что будет больно, но все равно идешь вперед, словно мотылек, летящий на пламя собственной гибели.
В гостиной застыли Бартоны. Мистер Бартон, высокий, хмурый, с прищуренными глазами, напоминающими прорези в маске обвинителя. Миссис Бартон – натянутое лицо, губы сжаты в тонкую линию, будто стремящуюся стереть саму возможность сочувствия. Отец Люка стоял рядом с ними, с руками в карманах джинсов, лицом, отлитым из серого камня древних идолов.
– Крайне неприятная ситуация, – говорил мистер Бартон. – Ваш сын с друзьями заигрался, тревожит людей, лезет куда не следует. Мы хотим, чтобы это прекратилось.
– Мы и так переживаем, – добавила миссис Бартон, не глядя на Люка, словно сам взгляд мог запятнать ее. – И вдруг они… выламываются к нам, расспрашивают… Мы хотим немного покоя. После всего случившегося, мы не можем оправиться.
Люк молчал, глядя в пол, где каждая трещина казалась картой его будущих шрамов. Он кожей чувствовал фальшь в голосе Бартонов, однако сказать ничего не мог. Кому из взрослых будет дело, что родители обчистили комнату Джейн сразу после ее исчезновения и сказали, что она и была такой: пустой, почти заброшенной. Отец медленно подошел к нему, все еще держась подчеркнуто спокойно, как хищник перед прыжком.
– Я разберусь, – сказал он Бартонам. – Люк получит свое.
Мистер Бартон кивнул, печать одобрения на непреклонном приговоре. Миссис Бартон бросила короткий, жалостливый взгляд, который был хуже тысячи упреков – тонкий нож, проникающий глубже кулака.
Отец вежливо открыл им дверь. Пара вышла, не оглядываясь, унося с собой последние крупицы защиты. Дверь щелкнула за их спинами. Тишина в доме стала вязкой, глухой, как пепел, заполняющий легкие.
Отец повернулся к Люку. И в одно мгновение лицо его изменилось, маска цивилизованности сползла, обнажая зверя под ней. Он шагнул вперед резко, словно взрыв, и ударил сына тыльной стороной ладони по щеке. Щелчок был сухим, болезненным, как треск ломающейся кости надежды. Кровь тонкой струйкой сочилась из губы.
Люк пошатнулся, стиснул зубы, держа боль внутри, как привычного пленника.
– Ты позоришь меня, – прошипел отец.
Его лицо было близко, дыхание пахло перегаром и злостью, пустынным ветром, обжигающим душу. Второй удар – по затылку. Люк инстинктивно съежился, не давая себе упасть, как дерево, которое гнется, но не ломается под ураганом.
– Я работаю всю жизнь, чтобы нас хоть кто-то уважал, а ты, мелкий уродец, рушишь все одним махом. В мать пошел…
Третий удар был слабее, скорее толчок в грудь, но от него у Люка на миг перехватило дыхание, словно кто-то сжал само сердце ледяной рукой. Он стиснул кулаки. Сдержался. Не ответил. В этом доме было только одно правило: никогда не отвечать.
Отец выпрямился, тяжело дыша, зверь, насытившийся на время.
– Убирайся к себе. Чтобы я тебя не видел до завтра.
Люк молча повернулся и ушел вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему так, будто он спускался против ураганного ветра, по невидимой лестнице из шипов и осколков.
