– Луше б твоя мамаша тебя с собой прихватила! – крикнул ему вслед отец.
Когда Люк вернулся в гараж, его друзья замерли, глядя на него. На распухшую щеку, на пустой, тугой взгляд, в котором читалась история, старая как мир. Но Люк только махнул рукой.
– Забейте. Живой. Погнали дальше работать.
И улыбнулся криво, так, как улыбаются те, кто привык стоять на своих ногах, даже когда весь мир сотрясается от ударов, как маяк, продолжающий светить сквозь самый черный шторм.
Постепенно гараж опустел. Джои ушел первым – сославшись на ужин и мать, которая иначе будет волноваться. Эбби еще постояла, переминая пальцами блокнот, но, почувствовав молчаливую просьбу, тоже кивнула и ушла. Остались только Томми и Люк.
Томми сидел на перевернутом ящике, ссутулившись, будто держал на своих плечах невидимый груз чужих тайн. Люк ковырял ногтем трещину в деревянной столешнице, словно пытался проникнуть в суть вещей через эту ничтожную рану в дереве. Долгое, густое молчание окутало их, как саван. Только шорох ветра за стенами да далекий лай собак нарушали эту паузу, заполненную непрозвучавшими словами. Казалось, сам гараж дышал их болью, впитывая ее в свои стены.
– Больно? – спросил Томми, наконец, его голос прорезал тишину, как первая капля дождя сухую землю.
Люк усмехнулся, коротко, без радости, улыбка его была подобна трещине на старом фарфоре.
– Бывало хуже.
Он потер щеку, где багровела расплывчатая ссадина, карта его внутренней боли, проявившаяся на коже.
Томми смотрел на него, стиснув руки между коленями так сильно, что побелели костяшки пальцев – безмолвный крик против несправедливости, которую он не мог исправить.
– Знаешь, – сказал он глухо, словно говорил из-под воды, – у кого отец не пьет и не бьет – тому на день рождения дарят единорога.
Люк хмыкнул, опустил голову, как будто соглашаясь с горькой шуткой, которая была слишком близка к истине.
– Ага. И водят в зоопарк. Все за ручку.
И снова – молчание. Но оно уже было другим: не тяжелым, а теплым, выстраданным, как старая шрама на коже, которая больше не болит, но всегда напоминает о том, что было.
– Он всегда такой? – спросил Томми осторожно, боясь разрушить хрупкое равновесие между ними.
Люк пожал плечами, жест, вобравший в себя годы привыкания к невыносимому.
– С тех пор, как мама ушла. Иногда лучше. Иногда хуже. Зависит от того, сколько бутылок до ужина. Главное, что ему все равно и он не достает меня с тупыми запретами и просьбами. В этом есть свой прикол, знаешь? Никаких тебе взбучек за оценки, за курение, за ночные вылазки…
Он сказал это спокойно, как чужую историю. Как будто речь шла не о нем, а о персонаже из далекой книги, которую можно закрыть в любой момент. Его отстраненность была не бегством, а выживанием – единственным способом сохранить себя в мире, где любовь и ненависть переплетаются в один удушающий узел.
– У тебя ведь не лучше, ТиДжей, – криво улыбнулся Люк. – Может, даже хуже. Твой вообще не просыхает.
– Наверное, – пожал плечами он. – Только мой дерется, потому что злой, а твой – от раздражения. Я часто думаю, что лучше б у меня было как у Джоуи, – пробормотал он. – Мама была хорошей.
– Ага. А моя бросила меня с папенькой, – тихо засмеялся Люк. – Смотала куда-то в Аризону или Арканзас, кто ее знает. А сын ей там не нужен. Особенно такой, как я.
– Не говори так, – резко оборвал его Томми. – Была бы возможность – непременно бы тебя забрала.
