– Ага… Конечно. И жили бы мы с ней долго и счастливо.
Томми хотел что-то сказать – что-то правильное, сильное – но язык налился свинцом. Слова казались бесполезными перед лицом этой обнаженной правды. Каждая фраза утешения звучала бы фальшиво, как фальшивая нота в похоронном марше. Вместо этого он поднял глаза, в которых читалась решимость сменить тему, не из малодушия, а из уважения.
– А Джейн… – он запнулся, собираясь с духом, словно готовился прыгнуть в холодную воду. – Она же тебе нравилась?
Люк, не сразу, посмотрел на него, медленно переводя взгляд, будто возвращаясь из далекого путешествия по своей памяти. В его глазах промелькнула тень – не удивление, не злость – что-то печальнее. Признание без слов, тихая исповедь без единого звука.
Он вздохнул, и в этом вздохе слышалась вся тяжесть несбывшегося.
– Джейн нравилась всем, ТиДжей. Потому что с ней казалось, что можно выбраться. Отсюда. Из всего этого. Мне кажется, с ней ни один мужчина не стал бы вот так.
Он махнул рукой, обводя жестом гараж, улицы, их жизни – целую вселенную безнадежности, затянувшую их, как болото.
– Она смотрела на всех так… – продолжил он, голос его смягчился, став почти нежным, – …как будто они стоил больше, чем сами о себе думали.
Томми опустил голову. Он понимал. В этом жесте было больше солидарности, чем в любых словах утешения. Они все тянулись к Джейн, как к огоньку в темной комнате. Каждый по-своему. Каждый за свое. Она была для них не просто девушкой, а символом возможности, что где-то существует другая жизнь – чище, светлее, добрее.
– Ты думаешь, она правда ушла сама? – спросил Томми, его слова повисли в воздухе, как туман над рекой. – Меня не покидает чувство, что Эббс перечитала детективов, а мы все усложняем…
Люк медленно покачал головой, взвешивая каждое движение.
– Не знаю. Я знаю только одно: если ушла – значит, были причины. Не нам судить.
Он встал, пошел к верстаку, движения его были точными, экономными. Достал ржавую банку с гайками, стал бездумно перебирать их, как счетные бусины, металл тихо звенел под его пальцами, отсчитывая секунды их общего одиночества.
– Но если она захотела, чтобы ее нашли, – сказал он тихо, голос его был подобен отдаленному раскату грома, предвещающему не бурю, а освобождение, – мы это сделаем. Не для нее. Для себя. Чтобы знать, что хоть раз сделали что-то правильно.
Томми кивнул. Все внутри него стянулось в тугой комок, подобный сжатой пружине, готовой распрямиться. И одновременно расправилось – впервые за долгое время – как крылья птицы, почувствовавшей ветер.
Они сидели так еще долго, под уставшей лампой, чей свет казался последним прибежищем в мире нарастающей темноты, под гулким ветром за стенами, нашептывающим истории о пропавших и потерянных, под обломками своих надежд, которые, как разбитое зеркало, все еще могли отражать свет.
Но впервые – вместе, в молчаливом понимании того, что некоторые тайны требуют не слов, а действий, и некоторые раны лечит не время, а общая цель, возвышающаяся над их собственной болью.
Утром Джои вдруг решил: пора работать.
Он сидел на крыльце, раскачиваясь на пятках, и смотрел, как соседский кот лениво перебирает лапами, словно плетя невидимое полотно из утренней пыли. Мир вокруг еще дремал, окутанный тусклым светом раннего часа, когда тени длиннее мыслей, а надежды кажутся почти осязаемыми. Работа – это просто, думал он, ощущая, как внутри разрастается холодная решимость взрослого человека. Надо только найти, где нужны руки. Потому что мама вымотана, каждый вечер возвращаясь домой с опущенными плечами и потухшим взглядом, в котором давно не осталось ничего, кроме бесконечной усталости. Потому что Джейн где-то там, далеко, и чтобы ее вернуть – нужны деньги. Может, на билет до Сиэтла. Может, на… на что-то важное, что могло бы заставить ее вспомнить о них, о городе, который она оставила позади, как изношенную одежду.
